Находясь далеко, совсем в другом мире, где я беседую с Митей, я смотрю на все эти казусы борьбы за выживание и понимаю нелепость моих тогдашних переживаний.
Истории между художниками происходили вечно. Брак и Пикассо. Ван Гог и Гоген. Эти истории можно вспоминать бесконечно. Но если попытаться вникнуть в суть этой проблемы, она сводится к взаимоотношениям ученого и популяризатора. У них совершенно противоположные миссии. Первый в одиночку работает, открывает, изобретает, второй, обладая талантом формалиста, облекает открытие в более привычную для обывателя форму и с легкостью талантливого оратора доносит ее до толпы.
Маньеризм – вот что является доступным языком, на котором легко разговаривать с публикой. Да и не только с публикой, даже с искусствоведами и кураторами. Их больше интересует групповое движение, чем ученые-одиночки. Им и писать легче о направлении, чем о его отсутствии. Вернее, даже не об отсутствии, а о незаметном присутствии его, скрытом, не лежащем на поверхности.
Проживая эпоху «искусства для народа», легко пудрить мозги тем, кто был никем, а станет всем. Но когда-нибудь они перестанут впадать в экстаз от таких слов, как авангард, концепция, инсталляция, акция, проект, а просто посмотрят и назовут все это своими словами – живопись, рисунок, скульптура.
Я уверен, что моя модель в какой-то степени покажется многим слишком простой.
И главным аргументом наверняка будет то, что изобразительное искусство состоит не только из перечисленных мной жанров.
Как в музыке, любые шумы, гудки машин, вода, льющаяся из крана, звуки полета шмеля, так и в изобразительном искусстве любой визуальный раздражитель разве не является предметом для использования в визуальной науке, науке видеть свет неоновых ламп?
Вы продолжаете жить в прошлых веках.
А мы занимаемся актуальным искусством, в котором вы, видимо, не очень сечете. Хотя в чем была его новизна? В оформительском творчестве трибун. В написанных лозунгах, в идеях разрушения устаревших эстетических буржуазных принципов и создании новых революционных форм, в отрицании истории и памяти, создаваемой веками.
Надо быть зомбированным каким-то неизвестным наркотиком, чтобы поверить в возможность создания абсолютно нового, революционного в любой области путем уничтожения старого. Только авантюристы были способны громогласно заявлять об этом. Но в то время толпой руководил страх, штыки революции, залп «Авроры», ревтрибуналы. А сегодня чего вы боитесь? Прослыть невеждами? Вас будут воспринимать как людей, не понимающих в актуальном искусстве. Вам будет неудобно повесить на стену Айвазовского или Шишкина.
* * *
Вечера в «Клозери» начали мне порядком надоедать. Да и Деза, видно, почувствовав мое охлаждение, стал замыкаться в себе. Наши вечерние встречи были уже не такими частыми, хотя видимость дружеских отношений оставалась.
Иногдя, придя в «Клозери», я видел его с какой-то блондинкой и даже обратил внимание на его несколько преувеличенную сдержанность. Заметив меня, он почти не глядел в мою сторону, бросал коротко «Привет!», продолжая оживленно беседовать со своей спутницей. Когда же он бывал один, то, как и прежде, приглашал меня за свой стол.
– Ты знаешь, Дитин, мне кажется, я влюблен, – чуть виноватым тоном произнес он. – Ее зовут Натали. Правда, она не свободна. Она живет с одноруким функционером французской компартии. Но я надеюсь ее увести.
– И тебе не жалко инвалида? – спросил я с улыбкой.
– Оставь свой сарказм. Я действительно люблю ее. Кстати, если ты свободен в это воскресенье, я бы хотел пригласить вас, тебя и Милу, на ланч. Я хочу тебя познакомить с ней.
У Деза были довольно хорошие отношения с моей женой. Он нередко останавливался у нас во время своих командировок в Лондон. И, видимо, зная, что в выходные она приезжает ко мне в Париж, решил сделать благородный жест.
Я, честно говоря, был слегка удивлен. Я даже спросил его:
– Ты уверен, что это хорошая идея?
– Думаю, да. Мила же говорит по-английски, Натали тоже.
Это был какой-то небольшой ресторан с открытой верандой недалеко от Бобура.
Площадь перед Бобуром, запруженная толпой зевак, наблюдающих за мужиком, замотанным в цепи с огромным амбарным замком. Тот, в свою очередь, с лицом, искаженным мучительной гримасой, пытался высвободить из оков свое довольно жирное тело.
Познакомившись, все, кроме меня, принялись за изучение меню. Мои мысли были заняты совсем другим. Я думал о своей фразе, с которой начну наш дружеский ланч, вернее, даже не о самой фразе, а о ее последствиях. Мысленно я пытался себя остановить, но любопытство подавляло здравый смысл.
– Натали, – произнес я медленно. – Могу я задать вам вопрос, который мучает меня с момента нашего знакомства?
– Конечно, – она удивленно посмотрела на меня.
Я бросил взгляд на Деза. Мне показалось, что он все понял. Его лицо стало бледным.
– Вы в рот берете? – спокойно, без выражения, произнес я.
Не берусь описывать все, что произошло потом, так как теперь уже плохо помню. Детали стерлись из моей угасающей памяти. Помню только, что Деза выскочил из-за стола, таща за собой испуганную Натали.
Он не разговаривал со мной, наверное, лет пять. А Мила решила, что я сошел с ума, и не приезжала в Париж в течение месяца.
Глава 25
За ужином мы обсуждали наши с Бобом проблемы, связанные с постановкой оперы «Мак Тиг». Места действия в опере были довольно неудобны для сценографии: кабинет дантиста или пустыня, где, собственно, герой должен был умереть, но каким-то образом выжил, и, вернувшись в город, задушил свою жену.
Я работал в мастерской, недалеко от Баффало, выливая из баллонов на занавесь тонну краски. Вся команда была крайне недовольна. По их мнению, я напрасно переводил такое количество краски, обычно они просто дули из пистолета синий кобальт.
«Так принято «дуть» небо», – объясняли мне. Убедить их в том, что такое небо мне не подходит, было трудно. Они начинали считать стоимость золотой и серебряной красок, стоимость рабочих часов и тому подобное. Короче, мне пришлось покупать краску и дуть самому. Во время моих показательных выступлений их артель или цех, называйте как хотите, демонстративно уходила на улицу, жалуясь на вредность ацетона, где сидела, пока я не закончу. Даже на улице люди продолжали находиться в масках, давая мне понять, что запах проникает и туда.
Боб с удовольствием выслушал рассказ о моих злоключениях и, не выказывая ни малейшего сожаления, иронично улыбнулся.
– Ты просто еще не привык работать в коллективе. Со временем приобретешь некоторые навыки и поймешь, что такое американские профсоюзы. Хорошо еще, что они не бастуют.
* * *
Я сидел в машине с Жераром Рамбером и смотрел в окно, разглядывая проносящиеся мимо альпийские пейзажи, которые видел когда-то на открытках. Жерар был за рулем. Мы возвращались из Турина, где я печатал каталог для выставки в Музее изобразительных искусств.
