«Хватит играть в художника. Теперь я хочу стать ремесленником. Я хочу постичь тайны ремесла. Это есть высшее удовлетворение – быть мастером. Художников как собак нерезанных, а вот мастеров…»
Видимо, пиво, виски и джойнт Жерара привели меня в состояние, похожее на детскую эйфорию, когда дети, высунув язык, пилотируют самолет или гоняют гоночную машину, держа в руках маленькую игрушку. Но сколько раз мы испытываем во взрослой жизни такие моменты? Я думаю, не так часто. И мне хотелось как можно дольше продлить это состояние.
Я продолжал сидеть, наслаждаясь солнечным полуднем с привкусом виски, смешанным с запахом марихуаны.
Во вторник я встал, как обычно, рано, зашел в «La Palette», выпил порцию бурбона и эспрессо и, не торопясь, пошел по бульвару в сторону Площади Инвалидов. Мне не хотелось ни брать такси, ни ехать на машине. Хотелось просто продлить это состояние пасмурного утра с мелко моросящим, почти неосязаемым дождем. Разгула эйфории как не бывало. Скорее, наоборот, где-то в глубине души я немного нервничал, как это бывает перед экзаменом.
Зачем-то я вспоминал свои московские офорты. Это были доски на тему библейских сюжетов и несколько иллюстраций к Шолом-Алейхему. Ничем подобным я не собирался заниматься. Хотел чего-то, что не имеет отношения к иллюстрации. Вчера ночью листал репродукции рембрандтовских офортов и поражался, насколько глубоко и виртуозно он владел этой техникой. У Рембрандта она практически стерла границу между графикой и живописью. Он касался медной доски, будто во сне, с легкостью виртуоза-фокусника. И каждый новый этап или состояние приоткрывало все новые и новые тональные переходы от светлых полупрозрачных линий до темных, почти бархатного тона.
Как у Пастернака: «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»
Рембрандт сумел проникнуть так глубоко в тайну этой техники, что вряд ли можно найти другого одержимого ученого, который посвятил этому жизнь, царапая и травя уникальные касания иглой, экспериментируя со слабой и концентрированной кислотой, с офортной тушью, которая вдруг становится живописной патиной, проникающей в белый лист бумаги.
И бумага начинает излучать свет. И в момент разглядывания ты забываешь, что это бумага. Ты видишь свет неба, если это пейзаж, кожу, если это портрет.
Ты можешь всматриваться часами в его офорты, пытаясь понять, как и каким образом ему удается создать это чудо? Чудо, похожее на сотворение мира. Мира, в котором черное и белое существуют как дуэт музыкальных инструментов, где один из исполнителей – художник, а другой – Бог.
Я медленно брел по улице Гринель, размышляя на тему тайны мастерства и невозможности постичь или разгадать ее, как незаметно обнаружил себя на Площади Инвалидов. Улица Гринель закончилась на 132-м номере.
Меня вдруг охватила паника: где же номер 172?
Решил пересечь площадь в надежде, что, возможно, улица Гринель продолжается дальше. И я оказался прав. Остановившись у заветного номера, я был поражен видом особняка, который являл собой отель «Particulier» с огромным, на весь фасад окном, в котором отражалась ограда решетки, а чуть выше – фасады домов на противоположной стороне. Отражался даже небольшой кусочек неба над крышами домов.
Я нажал звонок на калитке ограды, но она не открывалась. И опять состояние паники.
Я забыл номер кода, который Альдо продиктовал мне по телефону. На мое счастье, я заметил женщину, которая двигалась в мою сторону. Мягко щелкнул замок, и я увидел перед собой доброе улыбающееся лицо.
– Вы, случайно, не к Альдо? – просто спросила она. И ее голос, и вся она излучали какой-то рембрандтовский свет.
– Да, я просто забыл код.
– Меня зовут Пэп, я жена Альдо, – продолжая улыбаться, произнесла она и жестом пригласила меня войти во двор. – Это там, – указала она мне на дверь. – Звоните в нижний звонок: «Мастерская». А мы увидимся позже. – Затем она скрылась, захлопнув калитку.
Мне даже не пришлось нажимать кнопку звонка. На пороге стоял необычайно худой высокий человек. Он был так сухощав, что походил на призрак. На нем были очки с толстыми линзами, сквозь которые светились серые умные глаза аскета. В длинных тонких пальцах была зажата недокуренная сигарета. Он курил «Голуаз», поэтому, войдя в гостиную, я сразу почувствовал запах табака, смешанный с запахом лака, соляной кислоты и офортной туши.
– Я Альдо, – коротко представился он и жестом пригласил меня в мастерскую.
Это была огромная, с высоким потолком комната с громадным окном, на которое я обратил внимание еще с улицы. Все свободное пространство было заставлено большими столами, на которых лежали штабеля офортной бумаги, офортные медные доски, бесконечные листы пробных оттисков.
Больше всего поразило меня то, что хаос на самом деле был настолько организован, что в пространстве ничто не выглядело лишним. Даже застекленный принт одного из создателей поп-арта Джима Дайна, представлявший собой изображение халата, казалось, был небрежно прислонен к стене. Ни один предмет в комнате не выглядел декоративным украшением, скорее просто функциональным, и поэтому пространство казалось естественным и непретенциозным.
Уже сама высота потолка и грандиозность окна делали мастерскую безукоризненно элегантной. В какой-то момент я подумал, что интерьер и его хозяин чем-то похожи. В том и другом присутствовали сдержанная уверенность в себе, простота и имперский аскетизм.
– Кофе, чай? – спросил Альдо, глубоко затянувшись сигаретой.
Я обратил внимание на его желтые прокуренные пальцы. Они слегка подрагивали, удерживая сигарету.
– Вы курите? – спросил он меня с небольшой долей любопытства, скорее из вежливости.
Я утвердительно кивнул.
– Это хорошо! А то некоторые не переносят дыма и запаха табака, – произнес он, улыбаясь.
Кофе мы пили не в мастерской, а в кафе за углом. Это было типичное парижское кафе в двух шагах от его студии. Он часто здоровался с сидящими за соседними столиками. Видимо, был завсегдатаем этого заведения.
Я взял виски и эспрессо, он пил портвейн.
– Ну, и как вы думаете, с чего мы начнем? – спросил он, сделав глоток из рюмки.
– А вы, – спросил я, – что вы хотели бы увидеть?
– Я думаю, правильнее начать с мягкого лака, тогда мы ничем не рискуем. И вы не будете скованны. Возьмите простой карандаш и попробуйте нарисовать.
На вопрос, что нарисовать, Альдо посмотрел на меня с легкой дружелюбной иронией.
– Да какая разница? Ну, что-нибудь привычное, то, что вы часто изображаете. Коробку, например. Вы знаете, чем проще предмет, тем легче художнику продемонстрировать свое владение материалом. Я думаю, вы лучше меня знаете: важно не что, а как. А в натюрморте с простой металлической ржавой коробкой мы можем попробовать и мягкий лак, и акватинту, и сахар, и травленый штрих. Мы же только учимся, не правда ли?
Я кивнул.
