Мне кажется, я краем глаза видел его там, в Антимирском Совете – Джон шел под руку с худощавым старцем, похожим то ли на испанца, то ли на дагестанца. Они разговаривали на английском, испанец говорил с дурным русским акцентом. Краем уха я услышал про Обаму и подумал: «Странно – находятся в этом мире, а говорят о земном».
Джон здорово пополнел и от этого стал еще меньше ростом. «Надо будет его найти, – подумал я. – Все-таки, несмотря ни на что, он относился к касте моих учителей, и я никогда не забывал об этом».
География моего Парижа потихоньку увеличивалась: улица Сен-Сюльпис, где я встречал Ивана Дыховичного, чуть позже улица Шольшера. Париж становился все больше и одновременно меньше.
Обычно, когда начинаются разговоры о красоте городов, я быстро теряю интерес к рассказчикам или ценителям городских красот. Мне кажется, что город, в котором ты живешь, остается за пределами твоего обозрения, поскольку ограничен двумя-тремя улицами, по которым проходит твой ежедневный маршрут. Так и мой Париж периода комнаты с малиновым истертым ковролином на протяжении года, а то и двух, был ограничен дорогами в драг-стор и на бензоколонку. Это не значит, что мне не приходилось бывать в других районах, но вылазки на периферию были весьма редкими, я не запоминал ни пейзажа, ни архитектуры их кварталов.
Туристы воспринимают город совсем по-другому. Они второпях пытаются посетить все достопримечательности, без конца изучают список ресторанов, который им составил такой же знаток, как и они сами.
Ты же, будучи многолетним обитателем города, годами не видишь ни Красной площади, ни статуи Свободы, ни Триумфальной арки. Ты ощущаешь себя чуть ли не деревенским жителем. И там, в твоей деревне, есть всего один продмаг, один буфет. Ты знаешь в лицо всех соседей, встречаешь их каждый день, приветствуя кивком, или снимаешь шляпу, если она есть.
Твой мир, особенно если ты добровольно посвятил себя созерцанию, становится ограниченным. Ты разглядываешь вещи с близкого расстояния. Этот способ познания исключает панораму, и ты довольствуешься стенами домов или закопченными стенами кафе, в котором просиживаешь годами. Ты знаешь всех официантов по именам, они, в свою очередь, не предлагают тебе меню. Они знают что ты будешь пить, что есть, что курить. И поменять свою знакомую до слез деревню трудно. Это все равно что уехать в другую страну. Тем не менее я делал это столько раз, что уже перестал ощущать границы и географию. Да и сама дорога перестала пугать меня, как это было раньше.
То же самое происходило и с людьми, близкими и далекими. Я уходил, иногда не прощаясь, порой испытывая чувство вины. Расставаясь с ними, я старался не думать о причинах, а просто ощущал себя животным, покидающим стадо, чтобы умереть или, наоборот, выжить. Отчего это происходило, не знаю. Скорее всего, это что-то из области мимикрии или просто инстинкт выживания. Кто-то называет это переоценкой ценностей, кто-то просто предательством. Впрочем, какая разница?
Засыпая в комнате мотеля, я размышлял об этом. И мое появление в мире мертвых душ теперь не казалось таким уж страшным. Скорее наоборот, оно только приблизило меня к возможности созерцать. И, может быть, давало возможность еще четче осознать и ощутить дистанцию между Я и ОНИ. Хотя чем дольше я нахожусь здесь, тем меньше я чувствую разницу между жизнью на земле и миром, где обитают души. Да и желание во что бы то ни стало быть принятым за своего не так уж беспокоило меня. Как будет, так и будет, рассуждал я. Конечно, мне предстояло еще найти ответ на вопрос, как я попал сюда. Но при этом мне все больше и больше хотелось узнать о здешнем каждодневном укладе. Я уже понял, что все, кого здесь встречаю, так или иначе мне знакомы, надо только напрячься и вспомнить, где и каким образом я сталкивался с ними в жизни.
* * *
Я все чаще путешествую внутри себя, блуждаю по лабиринту темных переулков, вспоминая калейдоскоп забытых и незабытых обид, слова и фразы, сказанные людьми, которых уже нет в живых или еще живущими, но где-то далеко, совсем не на твоей планете.
Обычно эти путешествия происходят рано утром или во время бессонных ночей. Цели моих путешествий заключены, скорее всего, в капризном желании угасающей памяти обрести окончательный покой.
Я никогда заранее не знаю маршрута следующего путешествия. Память сама отправляет меня в дорогу, которая, как правило, приводит к сказочной развязке, куда бы я ни пошел: налево, направо или прямо. В любом выборе прячется классическая безысходность. Но внутри меня всегда теплится надежда, что, может, в этот раз повезет и каким-то образом выход найдется. Это своего рода испытание на упрямую истовость, на веру в себя, в свою непоколебимость. Когда количество попыток многочисленно, мысль об их обреченности вводит в состояние апатии, вера становится все слабее.
Но страх капитуляции заставляет мою память вновь и вновь отправлять меня в дорогу. Там нет попутчиков, кому можно излить душу, нет случайных встречных – эта дорога пустынна.
* * *
Ты в роли детектива, занимающегося сбором фактов и улик, начинаешь расследование, чтобы подтвердить свою собственную вину. Причем вину не за совершенное однажды преступление. Нет, это нескончаемая цепь преступлений на протяжении всей твоей жизни.
Ты мучительно пытаешься найти смягчающие обстоятельства, выискиваешь случаи, когда преступления были непреднамеренными или совершенными в состоянии аффекта. Но все бесполезно, ты безусловно виновен, и вина в основном доказана и подтверждена показаниями свидетелей. Большинство свидетелей – женщины. Почти все они обвиняют тебя в том, что ты недодал внимания, денег, участия – другими словами, в небрежном и неряшливом отношении к своим обязанностям настоящего мужчины, который должен исполнять роль добытчика, давателя, избавителя, наконец, героя, а не лузера, неудачника, каким ты являешься в их глазах. Именно такой мужчина, по их мнению, и является настоящим. Отсутствие таких качеств должно рано или поздно привести их к поиску новых кандидатов на роль настоящего мужчины, «сменщика», как называл Фима мужа своей бывшей жены.
– Единственный человек, с кем я стараюсь быть внимательным и теплым, когда посещаю дом жены, чтобы увидеться с дочкой, – это мой сменщик. Я безумно благодарен ему за ту тяжелую работу, которую ему приходится выполнять вместо меня.
Пусть в его словах есть доля цинизма, он по-своему прав, настаивая на неистребимом желании стать художником.
Желание освободиться от ответственности, от мирских нелепых обязанностей на протяжении всей жизни преследовало меня с самого раннего детства. Я часто представлял себя живущим без матери, перед которой я испытывал постоянное чувство вины буквально за все: за плохие отметки в школе, невымытую посуду, за поздние приходы домой, за потерянные вещи в пионерском лагере…
Позже поменялись только причины. Следствие оставалось прежним. Постоянная непрекращающаяся вина преследовала меня всю жизнь.
Я довольно редко прилетал из Парижа в Лондон, пытаясь хоть как-то выполнять свой семейный долг. Моя жена, как бы извиняясь за свое отсутствие в аэропорту, объясняла его так:
