Миша снимал небольшую мастерскую где-то в районе Монпарнаса. В нем счастливо сочетались мягкая улыбчивая доброта, трезвая дистанция по отношению к окружающему незнакомому миру и армяно-еврейское отношение к жизни.
Он, сын армянина, кстати, тоже художника, и еврейской мамы, будучи потомком двух национальных меньшинств, унаследовал двойной коэффициент выживания. Я любил сидеть с ним в драгсторе или у него дома, который он делил со своей милой маленькой Идой. Ида тоже писала скромные и многодельные работы. Писала долго и не без удовольствия. У них я ел русский борщ, селедку с подсолнечным маслом, приготовленные руками Иды. За ужином я слушал Мишины несколько доморощенные монологи по поводу авангарда, концепта и тому подобную ерунду. Он довольно серьезно исследовал биографии художников актуального искусства и с удовольствием занимался моим образованием.
Ида не без гордости поглядывала на супруга, который блистал эрудицией. А я слушал его тихий вкрадчивый голос, смотрел на Иду, пытаясь представить, как их приятель Толстый трогает ее влагалище большим пальцем ноги. Впрочем, я не настолько верил рассказам Толстого, но, тем не менее, было любопытно. А вдруг правда? В конце концов, я смирился с мыслью «почему нет?». Это меня успокоило окончательно, и я постепенно перестал ходить к ним, и не из соображений морали – просто мне стало скучно. Кроме того, когда живешь в эмиграции, ностальгия исчезает довольно быстро, поэтому борща и селедки не так уж хочется. Ты начинаешь предпочитать местную кухню.
* * *
Когда-то, не помню в какой из книг, я прочел довольно ироничные замечания по поводу русской эмиграции, проживающей в Париже. Перемена места жительства и география делала с русскими эмигрантами нечто, из-за чего они теряли контроль. Им зачастую хотелось быть или выглядеть французами больше, чем сами коренные жители. Они, не стесняясь, кричали в ресторанах «гарсон» или «месье» вместо привычного «сильвупле», привлекая внимание официанта. Это делало их смешными провинциалами.
Во всем чувствовалось желание эмигрантов обратить на себя внимание. Русские модницы в эпоху широких плеч одевались в пиджаки, которые с большим трудом пролезали в дверные проемы. Вилли Бруй слонялся по Парижу в наряде в клетку, от которой рябило в глазах. Каждый по-своему старался найти свой неповторимый образ русского художника.
Даже Злотник, которого я встретил в Париже спустя много лет после моего отъезда из России, щеголял в наряде, отдаленно напоминающем костюм мушкетера: высоких сапогах-ботфортах и обтягивающих его довольно полную фигуру курточке и джинсах, заправленных внутрь сапог.
Он уже успел получить мастерскую где-то на окраине Парижа и проживал там со своей новой пассией английского происхождения. Телосложением и преданным выражением глаз она чем-то напоминала Галю, которую он оставил в Москве.
Злотник стал заезжать ко мне в мастерскую на улице генерала Шольшера со своей шахматной доской. В перерывах между партиями он подходил к холсту, стоящему на мольберте, долго рассматривал поверхность или трогал, будто изучал. Иногда задавал разного рода вопросы, связанные с технологическими тонкостями: название грунта, количество лессировок…
– Как думаешь, что мне надо писать? – Или: – А что ты, собственно, называешь настоящей живописью?
– Ну как я могу тебе это объяснить, – теряя терпение, отвечал я. – Пойди в Лувр и зайди в зал, где висят полотна испанцев. Постой перед ними, ну, хотя бы час, и ты наверняка поймешь, ну, а если нет, то так и останешься в неведении до конца жизни.
– Кого ты имеешь в виду?
– Их всего двое, Веласкес и Гойя. Я думаю, ты слышал о них?
Закончив изучение моих холстов, он снова усаживался за стол и начинал молча расставлять фигуры. Видимо, мои объяснения и советы не так уж сильно его трогали. Он был уверен в своих собственных силах и таланте. И ни Веласкес, ни Гойя не были для него такими уж авторитетами.
Однажды наши игры в шахматы мне пришлось прекратить. Произошло это после приглашения Злотника посетить его мастерскую, где я увидел знакомые до слез, изможденные временем и красками свои кисти, мольберт, загвазданный краской, обшарпанные двери, мастихины, короче, неодушевленные предметы моей мастерской.
Трудно сказать, с какой целью он устроил эту демонстрацию, но я настолько оторопел от его глупости или наглости, что, не произнеся ни слова, попрощался и уехал.
Через неделю раздался звонок. Это был Злотник.
– Как насчет партии, я в твоем районе, – как ни в чем не бывало спросил он.
Я мучительно попытался придумать предлог отказаться от встречи, но, не выдержав, сказал ему горькую правду.
– Для твоей же пользы, – добавил я.
Он бросил трубку. Но буквально на следующий день позвонил опять. На этот раз в его голосе слышались ноты решительности и нетерпения, может, даже самоуверенной наглости.
– Надо встретиться и обсудить кое-что, – произнес он тоном, не оставляющим места для возражений.
– Что это кое-что? – спросил я.
– Надо разделить между собой сюжетику. Что пишешь ты, а что – я. Это в твоих же интересах. У меня скоро выходит каталог, и я буду считаться первым, кто открыл этот мир.
– Слушай меня внимательно, – сказал я, вкладывая в слова всю горечь, накопившуюся у меня на душе. – Я всегда думал о тебе, что ты недалек, но никогда не мог предположить, что до такой степени. Неужели ты думаешь, что я буду делить с тобой что-нибудь? Можешь писать или рисовать все, что тебе заблагорассудится. Считай себя свободным. – И повесил трубку.
С тех пор я не встречал его ни в Париже, ни в Нью-Йорке, ни в Израиле. Я слышал, что он ударился в религию, окончил школу ешибот.
Однажды в музее Зураба Церетели я увидел зеленую дверь, которая красовалась на одной из стен. Ее автором был Злотник. За время отсутствия в моей жизни он сделал пусть небольшие, но заметные успехи.
* * *
Джона Стюарта я видел редко. Он был необычайно светским и востребованным человеком. Его довольно часто приглашали на ужины в различные парижские дома. Меня он с собой не брал по причине моего французского, которого практически не существовало. В те редкие вечера, когда Джон был свободен от светских обязательств, мы ужинали вдвоем. Чаще всего это были заведения с китайской или вьетнамской кухней, которую он предпочитал за легкость и умеренные цены. Но даже там он тщательно изучал меню, прежде чем войти в ресторан.
Джон был настолько болезненно жаден, что я всегда испытывал напряжение, когда приносили счет. Он вдруг менялся в лице, становился нервным, торопливо прощался, и мы расходились по домам практически чужими друг другу людьми. Что же касается его отношения к профессии, здесь он был перфекционистом. О фотографии он знал практически все. Кроме этого, обладал безукоризненным вкусом и эрудицией.
Жизнь, к сожалению, развела нас, думаю, мы оба в этом виноваты. Но я часто вспоминаю его уроки. Однажды у него в доме я обратил внимание на пепельницу дурного вкуса. Перехватив мой взгляд, он с улыбкой сказал: «Только люди с безукоризненным вкусом могут позволить себе роскошь иметь в доме кич».
