Голос комсомольского секретаря загремел из президиума, не давая ей закончить:
– Ты, Зырянова, прекрати свою агитацию. Сухова должна быть наказана, чтобы другим неповадно было. А ты, вместо того чтобы помочь комсомолу в воспитательной работе, разводишь тут демагогию. Мы спросим с тебя тоже, – угрожающе добавил он.
– Испугал ежа голой жопой, – ответила веснушчатая и замолчала.
Клавдия сидела неподвижно, не поднимая головы, и беззвучно плакала.
– Суд удаляется на совещание.
Лейтенант собрал бумаги, разбросанные по столу, и все трое важно вышли. Долго ждать не пришлось, они вернулись через три минуты.
Лейтенант прочел приговор:
– Сухова Клавдия, нарушившая распорядок на территории рыбозавода, приговаривается к высылке на материк. Но, ввиду ее трудной денежной ситуации, ее неспособности растить двух детей, что находятся в детдоме, и смерти мужа, суд находит возможным смягчить это наказание и приговорить к штрафу. Также Сухова лишается премии за выполнение плана в течение трех месяцев. Мы выносим ей общее порицание и выговор с занесением в личное дело. Повторение подобного приведет к высылке на материк без суда.
Прозвучали редкие аплодисменты, затем все женщины вывалились в коридор и пошли на вторую смену.
* * *
Я уже начинал думать, что мы останемся на Шикотане вечно, будем жить на краю мира, глотать дождь и плавать в молоке плотного тумана, покрывающего липкую илистую грязь. Мы ничего не делали целыми днями, просто валялись на кроватях в нашей прокуренной комнате и даже не разговаривали.
Единственным видом транспорта, курсирующим между островом и материком, был маленький пассажирский баркас, управляемый механиком по имени Рваный. Баркас приходил раз в неделю. Но, к сожалению, отчаливал он в пять утра, делая наш отъезд практически невозможным. Нельзя было заставить Кирилла проснуться в это время. Мы откладывали наш отъезд неделя за неделей. Время от времени он хватал очередную жертву из аборигенок и трахал ее медленно и грустно. Каждое утро начиналось с его обещаний, высказанных виноватым тоном:
– Ну, хорошо, мы уедем на следующем баркасе.
Но неделя проходила, а мы все еще лежали в бараке, внимательно изучая мокрые окна и слушая монотонный стук дождя. Однажды перед ужином я сложил вещи, упаковал все рисунки и, не считаясь с апатией Кирилла, начал собирать его барахло, разбросанное по комнате: носки, засохшие от грязи, тряпки, смутно напоминавшие рубашки и свитера. Когда я спрятал весь его хлам и стал упаковывать его резиновые сапоги, Кирилл бросил сигарету на пол и прокомментировал лениво:
– Спасибо, но, убирая мои сапоги, ты лишаешь меня возможности передвижения. – И отвернулся к стене.
Я сидел посередине комнаты, не раздеваясь и не ложась, чтобы быть уверенным, что не просплю. «Если не сегодня, то уже, наверное, никогда». Эта мысль давила на меня с такой силой, что я испугался ее реальности. Только фальшивое чувство дружбы и стыд перед собственным малодушием останавливали меня, чтобы не вскочить и не побежать на причал. Комната медленно растворялась, объекты теряли знакомые очертания, а я терпеливо сидел и тер веки, уставившись на будильник.
Где-то около трех часов ночи мне удалось заставить Кирилла встать. Я выпихнул его на улицу, даже не дав умыться. Было не больше километра до причала, но в утреннем тумане наш путь казался бесконечным. Мы были похожи на процессию слепых с картины Брейгеля-старшего. Я тащил Кирилла без капли жалости. Кирилл раздражал меня тем, что шел медленно, лениво философствуя на тему моей идиотской любви к переменам, которая ясно указывала ему на склонность к вульгарному романтизму. Я пытался не слушать его и шел вперед, волоча свои и его вещи, в то время как он развивал свою теорию и жевал мокрую сигарету, которая постоянно гасла.
Мы могли бы, наверное, кого-нибудь с собой прихватить, но убежали, не сказав «прощай» Розам и Верам, всем, кто ожидал от нас адресов, писем или, по крайней мере, прощального жеста с деревянного причала. Когда я увидел механика пассажирского баркаса Рваного на причале, его физиономия уже не показалась мне такой отталкивающей, как обычно. Я даже пытался шутить с ним.
– Вы, ребята, сумасшедшие! Какого лешего вы здесь делаете так рано? Мы отходим только через полтора часа.
Но мы уже уселись на жесткие деревянные скамейки.
Сквозь открытую дверь радиобудки доносилась совсем невпопад звучащая в этот час лирическая песня о Сахалине:
Где я бросаю камешки с крутого бережка
Далекого пролива Лаперуза…
– Пушкин тоже любил кидаться камнями… – пробормотал Кирилл, вспомнив в полусне литературный анекдот, приписываемый Хармсу.
Напряжение и злоба постепенно покидали меня, я засыпал, теряясь в укачивающем покое усталости…
* * *
Я знаю Кирилла, как мне кажется, всю жизнь. Когда-то он был женат на дочке художника из «Бубнового валета» Осмеркина. Она принадлежала к толпе женщин-интеллектуалок, вращающихся в артистических кругах. Теща Кирилла часто заходила к нам в мастерскую, чтобы пожаловаться на свою тяжелую жизнь, а заодно попытаться вытащить из зятя алименты, которые он платил крайне нерегулярно.
Иногда появлялась сама дочь художника в невероятно экстравагантных одеждах собственного дизайна. Она работала художником-модельером в Доме моды. Вместе с ней приходил пожилой человек, писатель-фантаст. Он не был ее официальным мужем, но исполнял все обязанности, связанные с этой ролью, с относительной изобретательностью.
– Она любила только деньги, – жаловался Кирилл. – Я, как дурак, резал линолеум, контуры кремлевских башен или бассейн на Кропоткинской из куска резины. Я не знаю, кто их покупал, туристы, наверное. Анька родилась, нужны были деньги. Каждый день – деньги, деньги, деньги. После секса она отворачивалась и немедленно засыпала, а я продолжал считать башни и зубцы на кремлевских стенах. Это было давно, но даже сейчас я стараюсь не ходить на Красную площадь, от одного ее вида меня до сих пор бросает в дрожь. Осмеркина была большим авторитетом в Доме моды, все тетки шли к ней за советом. Она была у них как раввин, но давала такие советы, что те, кто слушался ее, в конце концов остались без мужей.
Кирилл просто и без всяких хитростей относился к сексу. Представляясь токарем или слесарем, он, например, мог иметь дело с простой уборщицей, потому что она являлась представительницей того социального слоя, который Кирилл знал недостаточно. Уборщица называла его разными именами: Витька, Лешка. Он безропотно откликался.
Устав от уборщицы и не зная, как избавиться от представительницы народа, он выпроваживал ее, говоря, что ему необходимо идти на завод в утреннюю смену. Она собиралась, бормоча и вздыхая, обещая устроить Кирилла на лучшую работу, например упаковщиком на почтамт, чтобы он мог зарабатывать больше денег, чем на заводе, и не вставать в такую рань.
Ежов часто бранил Кирилла за подобные связи, потому что предпочитал иметь дело с женщинами своего круга. Однако Кирилл все равно находил более привлекательным быть ближе к народу.
