Где я бросаю камешки с крутого бережка
Далекого пролива Лаперуза…
На миг появившись, грузовик исчезал в молочной белизне низко стелющегося тумана. Иногда я натыкался на рыбаков в ярко-оранжевых робах. Низко пригнувшись к земле, они двигались вдоль берега, раскинув руки. Сеть, которую тянули рыбаки, издали была не видна.
Возвращаясь по берегу, я шел по полоске земли, принадлежащей консервному заводу. Во дворе завода всегда сидели девушки на ящиках. Их взгляды и частушки следовали за мной. «Художник, художник, художник молодой, нарисуй мне девушку…» – декламировали они и заразительно смеялись.
В бараке я начинал делать зарисовки, с трудом вытаскивая из памяти ощущения от увиденного: от мертвой камбалы с желтоватым оттенком по краям, темного серебристого песка с разбросанными по нему ржавыми остовами старых рыбацких шхун.
Как ни странно, берег был очень близок по освещению к пыльному коридору моей коммуналки. Только свет от тусклой лампы заменял плотный туман.
Наконец вернулся Кирилл. В грязных сапогах, с букетом мокрого папоротника. Он поставил его на подоконник в банку из-под консервированного болгарского перца.
– Ты не забыл, что мы сегодня приглашены к Розе на день рождения? – объявил он.
Я убрал со стола тушь, перья, лист акварельной бумаги с начатым рисунком камбалы. Мы почистили сапоги и, взяв две бутылки водки, отправились в гости.
Коридор огромного женского общежития встретил нас выцветшим плакатом: «Современное поколение советских людей будет жить при коммунизме. Хрущев». «Ж» в слове «жить» было изменено рукой неизвестного редактора на «п». Девушки в халатах и бигуди сновали по коридору. Одна выскочила из дверей в расстегнутой рубашке, увидев нас, произнесла шепотом: «Ёклмн!» и скрылась в комнате, откуда донесся легкий смех. Несколько любопытных лиц выглянули из той же двери:
– К Розке, небось, пошли!
Мы постучали в дверь и вошли в комнату, где ожидали увидеть уже начавшееся застолье. Роза лежала на кровати у окна и шептала что-то склонившемуся над ней мужчине.
– Ты придешь еще ко мне? – спрашивала она с нежностью.
– Я что – дура? Болтаешься, сука, со столичными фраерами.
Они даже не повернулись в нашу сторону.
Роза продолжала умолять, поглаживая волосы своего парня. Только тут я заметил, что это была девушка с короткой мужской стрижкой, в мужском пиджаке и в штанах, заправленных в сапоги. Роза, казалось, не замечала ничего вокруг.
– Ну, Вить! – умоляла она, поглаживая руку подруги. – Пожалуйста.
Витя бросила на нас презрительный взгляд из-под челки.
– Все кончено, говорю! – Она резко встала и вышла, захлопнув за собой дверь.
Роза проводила своего любовника грустным взглядом и зарыдала, не стесняясь нашего присутствия. Она глотала воздух искривленным истерикой ртом. Кирилл подсел к ней, пытаясь ее успокоить.
– Это все ты виноват, сука! – всхлипывала Роза сквозь слезы.
Через некоторое время она несколько овладела собой и встала.
– Что, Витя – хороший любовник? – пошутил Кирилл.
– Лучше, чем ты, – сказала она, крася помадой губы. – Хорошо, идем.
Выяснилось, что праздник будет проходить в другой комнате, где уже накрыт стол. На зеленой скатерти стояли бутылки с водкой и красным вином. Консервные банки и тарелки заполняли пространство между бутылками. Гости сидели на кроватях.
Цветные и черно-белые фотографии Стриженова, Ланового, Бондарчука, короче, всей мужской элиты современного советского кинематографа, смотрели на нас со стен.
– Здоро́во! – сказали девушки хором.
Я поискал глазами Веру. Она притулилась на кровати в том же грязно-оранжевом платье.
Над ее кроватью висел портрет серьезного еще не совсем облысевшего Миши Козакова того периода, когда он играл Гамлета.
Я вспомнил его, только что женившегося, рука об руку со своей женой. Миша, в новом клубном пиджаке с гравированными металлическими пуговицами, обнимал ее, хвастаясь: «Она действительно умница, говорит по-английски».
– Хорошо, чего ждем? Давайте начинать! – потребовала Роза.
В конце концов все расселись.
– Верка, чего ты не наливаешь своим ребятам? Если ты не будешь о них заботиться, они не будут с тобой спать. – Черноволосая женщина заботливо улыбнулась. Металлические коронки у нее во рту злобно поблескивали.
Компания рассмеялась.
– Хорошо, Роза, посмотрим, будем ли мы жить при коммунизме! – Брюнетка, кажется, взяла на себя роль тамады. – Будем! – и опрокинула в себя полстакана водки.
Мы все последовали ее примеру.
Верка положила шпроты на кусок черного хлеба и передала мне бутерброд, сочащийся маслом.
– Ешь, не стесняйся.
Роза грустно жевала бутерброд, видимо, все еще думая о Витьке и переживая серьезность разрыва. Причина ее печали сидела напротив, приканчивая второй бутерброд. После нескольких стаканов они решили покурить.
– Давайте возьмем в зубы, – предложила веснушчатая.
Мы с Кириллом достали московские сигареты. Девушки, как саранча, накинулись на них. Комната наполнилась дымом и пьяной болтовней.
– Варь, может, споешь? – попросила Роза сильно напудренную женщину с темно-красным ртом.
Ту не нужно было долго упрашивать. Она взяла гитару и начала петь странным скрипучим голосом:
Один куплет следовал за другим. Очередной был о преимуществах брака с доктором.
Песня казалась бесконечной. Перечислив все перспективные профессии, Варя оборвала песню простым аккордом. Отдышавшись, она ждала следующей просьбы.
– Как насчет «Чуйского тракта»? – спросила брюнетка.
Красногубая запела:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Был один там отчаянный шофер,
Колька звали его, Снегирев.
Он машину трехтонную АМО
Как сестренку родную любил.
Чуйский тракт до монгольской границы
Он на АМО своей изучил.
А на «Форде» работала Рая,
И частенько над Чуей-рекой
«Форд» зеленый и Колькина АМО
Проносились куда-то стрелой…
«Слушай, Коля, скажу тебе вот что:
Ты, наверное, любишь меня.
Когда АМО мой „Форд“ перегонит,
Тогда Раечка будет твоя…»
Песня заканчивалась трагически. Коля умудрился обогнать Раю, но, заглядевшись на нее, сорвался с обрыва, оставив Раю рыдать над своими жалкими останками.
