Я в каком-то блаженном изнеможении поплелся, шаркая больничными тапочками, в свою палату № 6, лег на кровать, закрыл глаза и под прерывистый храп Гурама стал медленно погружаться в сон. Что может быть приятнее, чем прислушиваться к ночным звукам? Днем мы их не слышим. Но ночью и звонки последнего трамвая, и стук дождя по стеклу, и гудки машин – все они как наркотик, который обволакивает тело и сознание сладкой дремотой. Порой ты даже на какое-то время забываешь, где находишься. И только собрав остатки памяти, постепенно осознаешь географию своего местонахождения, начинаешь медленно перебирать в голове события прошедшего дня, а они, как в броуновском движении, снуют, не соблюдая очередности. Ты усилием воли стараешься как-то организовать этот хаос, но, осознав безнадежность, да и ненужность этого порядка, медленно отдаешься сну.
Утром я вдруг обнаружил, что не могу найти свой больничный халат. До обхода врача оставалось всего двадцать минут. Меня охватила паника. В кармане халата лежала пачка сигарет, где хранились таблетки эфедрина. Не бежать же для приема дозы во двор к моему тайнику! И тут вдруг я вспомнил про Красилу. Сунув ноги в тапки, я помчался к нему.
– Что случилось, солнышко? – пробурчал он сонно.
– У тебя нет лишней пачки? – спросил я шепотом, чтобы не разбудить больных на соседних койках.
Он полез в тумбочку, долго копался и, наконец, подняв свою кудрявую голову, грустно объявил:
– Солнышко, у меня только пять таблеток – на сегодняшнее утро.
Я снова бросился в свою палату. Где же может быть этот проклятый халат?! Вбежав в палату, я увидел Дусю. Она сидела на моей прибранной ее руками кровати, а рядом покоился аккуратно сложенный халат.
– Простите ради бога, но ночью было так холодно, что я взяла ваш халат, чтобы накрыться. Видите… Вы меня согревали, и я как будто спала с вами. Ну, а теперь пойду, – сказала она грустно, – пора сдавать смену.
Как только она исчезла за дверью, я сунул руку в карман халата, достал дрожащими руками пачку «Дуката». Таблетки были на месте. Видела ли их Дуся? Скорее всего, да, но узнать мне этого так и не довелось. Не знаю почему, но в больницу она больше не приходила. То ли что-то произошло в ее жизни, то ли она уехала, заболела… Может, испугалась отношений с дезертиром, не желая попасть под статью Уголовного кодекса. Все это были мои домыслы, а что было на самом деле, одному только богу известно.
Жизнь в больнице шла своим чередом. Лениво и монотонно текли дни и ночи. Пошел второй месяц моей Боткинской осени. Красилу выписали пару недель назад с удачным диагнозом «скачущая гипертония», и теперь я видел его уже в роли визитера. Они с Мариночкой навещали меня, исправно доставляя эфедрин, так как потребность в нем увеличивалась в геометрической прогрессии. Оба выглядели как счастливая пара. Гурама выписали по его собственной просьбе. Он все-таки не выдержал и сдался. Мы с ним тепло попрощались. Последней его фразой было: «Прости, ара, не могу больше, а!» Он оставил мне свой адрес и номер телефона, а также совсем истрепанную «Камасутру».
Даже Князевский был выписан с подтвержденным диагнозом «диабет», который позволял ему получать пенсию по инвалидности какой-то там группы. Я же с нетерпением продолжал ждать приговора, все больше и больше впадая в зависимость от зелья, которое с жадностью заглатывал каждое утро в туалете. Принимая таблетки, я заметил, что почему-то упорно смотрю на себя в грязное, забрызганное сортирное зеркало, пытаясь, видимо, запечатлеть все моменты своей героической эпопеи. Пожалуй, в тот момент я в самом деле ощущал себя героем, вступившим в борьбу с Голиафом.
Правда, я еще не знал, чем кончится этот поединок. Но сам факт, что я добровольно сражался с противником, который во много раз превосходил меня по силе, сознание отчаянной смелости вызывали уважение к самому себе. Видимо, поэтому хотелось увидеть хотя бы в зеркале физиономию небритого героя, в котором я с трудом узнавал себя.
В один из дождливых осенних дней медсестра объявила о приближении к моей палате № 6 комиссии. Причем нет, это не был обход дежурного врача, это был консилиум. Я стал просчитывать возможное артериальное давление по количеству и интенсивности щекотания в коже головы, но процесс был внезапно прерван распахнутой дверью. В палату вошли люди в белых халатах.
Группу возглавляла женщина, которую я никогда прежде не видел. Она была уже немолода. Гладко зачесанные назад волосы. Красивая седина с легким голубоватым оттенком. В женщине было что-то царственно доброе, все излучало в ней благородство. Она не вписывалась в интерьер нашей затхлой палаты с липкой лентой для ловли мух, свисающей с лампочек. Группа в белых халатах двигалась от кровати к кровати, ненадолго задерживаясь у каждого больного.
Наконец врачи подошли ко мне. Докторша с сияющими семитскими глазами довольно пристально и, я бы сказал, с нежностью разглядывала меня. Неожиданно она просунула руку под одеяло и взяла меня за щиколотку. Подержав с секунду, осторожно отпустила и сказала:
– Какие холодные ножки. Бедняга.
Мне показалось, что она видит меня насквозь и просто подыгрывает мне. Но и этого я никогда не узнаю.
На следующий день меня выписали, направив результат обследования прямо в военкомат и через неделю вызвали оттуда для получения белого билета.
Помню, когда я вышел из Боткинской, меня стошнило прямо на улице, на мокрый от дождя асфальт. Я не знал, куда мне идти. В отличие от Красило у меня не было своего дома, и я не помню, был ли тогда счастлив в своем «гордом» одиночестве, но я шел вперед, размазывая по щекам слезы, изредка останавливаясь, чтобы сблевать.
* * *
Само понятие «дом» было всю жизнь для меня до такой степени размыто, что сводилось к единственному определению: место, где я спал и где находились мои вещи. Но с годами даже это понятие стерлось. Я так часто менял адреса, города и страны, что мысленно заменил его «местом работы». Хотя вещи с годами накапливались. Я был завален какими-то марокканскими дверями, старыми зеркалами, белой фаянсовой посудой, гравюрами.
Мой дом всегда был там, где приходилось работать: в Москве на бывшей Кировской, напротив Почтамта, какое-то время в мастерской в Нормандии, которую я увлеченно и с каким-то остервенелым энтузиазмом строил с помощью местного прораба Жак Марка, затем я перекочевал в Нью-Йорк. Можно без конца перечислять адреса моих обиталищ. Сколько могло быть мемориальных досок, если бы я не умер так рано и оставил после себя шлейф интернациональной славы? Впрочем, теперь это меня не так беспокоило, как раньше. Глядя с высоты потустороннего мира, я сожалел, что не имел дома где-нибудь на океане, на каком-нибудь пустынном побережье Кейптауна или Новой Зеландии. Меня всегда тянуло в города, где я никогда не был или бывал проездом, как турист, где жить мне не довелось. Некоторые города, как и люди, с возрастом стареют и меняют свой облик почти до неузнаваемости. Это зависит не столько от внешнего вида и архитектуры, сколько от твоего внутреннего состояния и от живущих там людей. Они постепенно исчезают по какой-то причине, или ты теряешь к ним интерес.
