И так каждый день я бродил по деревне в поисках своего мира, но кроме рыбацких сетей, сушеной рыбы на веревках и побережья Белого моря так ничего и не нашел. Однажды, возвращаясь к себе в избу, которую мы снимали у местной старухи уже второй год подряд, я набрел на деревянную церковь. Изнутри доносились звуки баяна. То, что я увидел, войдя в церковь, поразило меня. Казалось, что я вдруг попал в свою коммунальную квартиру. Тот же пыльный свет от лампочки на шнуре, обшарпанные стены с портретами вождей вместо икон.
Портретов было много, видимо, новые вешали, не снимая изображения, давно ушедшие в небытие.
В центре на стуле, прямо под лампочкой, сидел мужик в кепке, с баяном, и грустно наигрывал «Утомленное солнце». Несколько пар топтались вокруг него. Интерьер был почти невидимым, он только угадывался сквозь пелену дыма и полумрака, окутывающего все пространство. Даже мелодия, казалось, была завернута в этот полумрак. В основном пары были мужские – солдаты, танцующие друг с другом.
В зубах у всех дымились сигареты.
Разглядывая эту картину, я заметил двух женщин. Они танцевали, прижавшись друг к другу. У одной из-под платья торчал краешек комбинации. На какой-то момент мне показалось, что они застыли в необычайно медленном движении. Я почувствовал, что вхожу в состояние волшебного гипноза.
Увиденное почему-то напомнило новеллу Натали Саррот, которую я когда-то давно прочел в журнале «Иностранная литература». Это была история маленького мальчика, в пургу сбившегося с дороги. К счастью, он заметил за пеленой метели чуть мерцающий огонек. Он пошел на него, преодолевая снежные сугробы, проваливаясь в них и снова вставая. Была ночь, и только к утру он, наконец, добрел до этого огонька, который горел в окне дома – в деревенском пабе. Мальчик с трудом открыл тяжелую дверь и вошел.
Интерьер был освещен тускло догорающими свечами. В этом свете он увидел бармена за стойкой, за столом двух спящих. На стене висела большая гравюра в раме, и на ней был изображен этот же паб, бармен за стойкой, спящие и мальчик, стоящий в дверях.
В свое время эта история поразила меня своей необычайно пронзительной, почти необъяснимой драмой, секрет которой, как мне казалось, был заключен в остановившемся времени. Видимо, картина деревенского паба обладала той же магией остановившегося времени: и фигуры, и тусклый свет создавали тот же самый эффект.
Пока мы жили в Золотице, я каждый вечер наблюдал за танцами, делал наброски, а затем, придя домой, пытался передать на картоне 50×70 магию остановившегося времени. Я даже старался писать при свечах, вспоминая Жоржа де Латура.
Каждый год в институте проходила выставка студенческих этюдов, сделанных во время летних каникул. Нафталий Давидович Герман, мой педагог, польский еврей, с трудом говорящий по-русски, после просмотра отозвал меня в сторонку и почему-то шепотом произнес:
– Запомните, Дитин, это ваша первая работа художника. Никогда не расставайтесь с ней! Вы поняли? Вы стали художником.
Глава 15
Спать не хотелось. Я слонялся по больничному коридору. Желания возвращаться в палату не было. Там, скорее всего, меня ждал разговор с Гурамом. Он был близок к капитуляции, несмотря на ежевечерние танцы, где пользовался популярностью у девушек из соседнего травматологического отделения. Видимо, упакованные в гипс ноги и костыли возбуждали его воображение, а ограниченная мобильность пациенток устраивала его южный темперамент. Основной его задачей было склонить их к оральному сексу. По вечерам Гурам изучал уже довольно замусоленный трактат под названием «Камасутра», скорее всего, пытаясь открыть для себя новые позиции, возможные при ограниченной подвижности партнерши. И если перед сном он обычно возбужденно делился со мной своими успехами, то по утрам впадал в депрессию.
– Послушай, ара, не могу, слышишь, не могу. Хочу сдаться, слышишь. Не могу больше. Сколько желудочного соку им нужно?
Я, как мог, пытался успокоить его. Основным моим аргументом было время, которое он уже убил на это издевательство над организмом.
– Надо держаться до конца, Гурам. Ты же мужчина.
Но в ответ только:
– Ты правильно говоришь, ара, правильно. Но, слышишь, не могу больше, не могу…
Кончалось все тем, что мы шли с ним в туалет, где я глотал свою дозу, а он в кабинке, плотно закрыв за собой дверь, бормотал что-то похожее на молитву.
В тот день дежурила Дуся. Она сидела в коридоре и писала что-то в большом толстом журнале, в который, видимо, заносились результаты обхода врача и еще какие-нибудь предписания. Я должен был пить дибазол – коричневую полупрозрачную жидкость – три раза в день. Разумеется, я к нему не притрагивался, а выливал в горшок с геранью в палате.
В коридоре было тихо, только откуда-то издалека слышались звонки трамвая.
– А вы что не спите? – прошептала Дуся, не оборачиваясь, видимо, чувствуя спиной мое присутствие.
Я промолчал, только подошел ближе и положил руку ей на плечо. Она молча продолжала скрипеть пером, как бы не замечая моего прикосновения.
– Вы пили сегодня дибазол? – спросила она, не меняя позы.
– Конечно, все, что из твоих рук, Дуся, я пью не задумываясь. Я уверен, что ты меня не собираешься отравить.
– Не говорите глупостей, Дитин. Вы должны понимать, все, что прописывают врачи, это для вашей пользы.
– Да, конечно, я это понимаю. Но я хотел пригласить тебя покурить, – сказал я тихо и добавил: – на лестницу.
– А что мне за это будет? – с каким-то не то детским, не то с чуть провинциальным кокетством спросила Дуся. – Вы идите первым, я приду попозже.
У нас с Дусей постепенно сложились так называемые близкие отношения, какие бывают между медсестрой и пациентом. В те ночи, когда она дежурила, мы шли на лестницу, стояли, тесно прижавшись друг к другу, целовались. Но каждый раз, когда переходили границы целомудрия, она брала себя в руки и отстранялась со словами: «Нет, не надо. Я на работе», и затем гладила меня по волосам. Иногда она позволяла расстегнуть ее белый халат. Тогда я мог какое-то время блуждать рукой по ее почти детскому телу.
– Я прошу вас, вы что, не слышите? Я же сказала… А еще…
– Что еще?
– Вы обещали нарисовать мой портрет. Ну, и когда вы это сделаете?
– Да хоть сейчас, Дуся.
– Нет, сейчас я на работе и у нас нет времени. – Прижавшись к моему расстегнутому халату, она гладила потной ладонью мою грудь.
…За окном уже светало. На лестничной клетке по стеклам окна медленно стекали струйки дождя, и была слышна тихая дробь капель по ржавой жести подоконника.
– Все, пора спать, – шептала Дуся. – Вы поспите, а мне еще работать. – Застегнув халат, она пошла по коридору, оставив меня одного. Не знаю, догадывалась ли она о моей симуляции, и, видимо, никогда так и не узнаю.
