День прохождения медицинской комиссии был уже назначен, поэтому мне предстояло провести несколько тренировочных «прыжков».
В аптеке я купил пачку таблеток эфедрина, тогда он продавался без рецепта, потому что считался невинным лекарством от кашля.
Я проглотил их с трудом, запил водой и, затаив дыхание, стал ждать результата. Ждать долго не пришлось. Уже минут через десять начали появляться симптомы. Зуд в корнях волос, приятное покалывание на коже головы, легкое головокружение, переходящее в тошноту, а чуть позже и рвоту. Видимо, я принял сразу слишком много таблеток.
Короче, мне было так плохо, что я уже решил, что от эфедрина придется отказаться. Поскольку других подходящих для меня способов косить от армии не было, я решил сдаться и пойти служить.
В назначенный военкомом час я явился для прохождения медкомиссии. Это было на следующий день после моего неудачного эксперимента. Помещение военкомата, где проходила комиссия, напоминало ЖЭК или «красный уголок». На столах были разбросаны журналы с военной тематикой, на стенах плакаты, агитировавшие призывников приобретать профессии строителей и шоферов. Я с затаенным любопытством рассматривал лица будущих защитников родины, которые ждали своей очереди, и, кроме ужаса и жалости к самому себе, ничего не чувствовал. И тут я осознал, что должен получить белый билет во что бы то ни стало. Неужели опоздал? Хотелось убежать и снова наглотаться эфедрина, но было поздно: я услышал свою фамилию и послушно пошел по врачам: рентген, окулист, проверка на плоскостопие, которое у меня было с детства, ухо-горло-нос и так далее. По мере продвижения по кабинетам я старался как можно глубже дышать и долго задерживать воздух в легких. «Эксперты» утверждали, что это усиливает сердцебиение. Хотя я понимал, что теперь это уже не поможет. И вот, наконец, момент истины – кабинет кардиолога.
– Дитин, как вы себя чувствуете? – услышал я словно в тумане.
– Неплохо, – ответил я незнакомым мне голосом.
– Что вы так тяжело дышите?
– Не знаю. Волнуюсь, наверное…
– Садитесь и дайте мне руку. – Плотно обмотав мою руку черной манжетой, врач тихо и коротко приказал: – Сидите спокойно.
Я притих, чувствуя, как нарастает давление манжеты.
– Та-а-ак, – протянул доктор, выражая своей протяжностью что-то вроде удовлетворения. И скомандовал: – Встаньте.
Я послушно встал.
– Снимите рубашку.
Он долго блуждал стетоскопом по моей спине и груди, внимательно вслушиваясь. Я не видел его лица, только редкие волосы, на которых осела пыль перхоти.
– Одевайтесь, – бросил он коротко, сел за стол и начал что-то писать. – К следующему разу принесите мне копию вашей истории болезни из районной поликлиники. И вот вам направление на электрокардиограмму. К следующей среде, понятно?
– А что, доктор, что-то не так? – спросил я, стараясь не выдать свое радостное волнение.
Значит, у меня будет еще одна возможность! Ну, держитесь, до среды я так наглотаюсь эфедрина, что уж точно будет «что-то не так».
Я вышел из кабинета, как бесстрашный дезертир, решившийся во что бы то ни стало победить Советскую армию. В коридоре замедлил шаг, чтобы еще раз окинуть взглядом будущих сержантов и старшин, и в который раз подумал: вот Я и вот ОНИ.
На стене висел плакат, предостерегающий меня от задуманного плана. Его текст информировал о трехлетнем сроке лишения свободы за попытку симуляции болезни. Подобные действия попадали под статью Уголовного кодекса «Дезертирство». Считать, что текст на плакате меня испугал, я не мог, скорее, только добавил спортивного азарта. Теперь дело за техникой и мастерством. С этой мыслью я решительно направился в аптеку.
Всю отпущенную мне неделю я экспериментировал, постепенно то увеличивая, то уменьшая дозу. Папка с копией истории болезни и результатами кардиограммы покоилась на моем письменном столе. Иногда, проглотив очередную порцию эфедрина, я поглядывал на них и испытывал какое-то незнакомое мне до сих пор приятное чувство торжественного и спокойного наслаждения. Ни тошноты, ни рвоты не было и в помине.
Как я мог жить без эфедрина раньше? Препарат стал мне настолько родным, что я чувствовал каждое его движение в кровеносных сосудах, знакомое и приятное щекотание в корнях волос, наступающее в течение двадцати – тридцати минут после приема. Правда, действие лекарства, к сожалению, было не таким уж долгим, оно продолжалось где-то в течение трех – четырех часов, потом я приходил в свое обычное состояние.
В один из таких моментов я решил получить консультацию у моего дядьки Якова, опытного кардиолога. Консультация закончилась разрывом отношений.
Дело в том, что, если члены семьи или родственники знали о попытках симулирования заболевания, при котором не брали в армию, и не донесли в соответствующие органы, – они тоже попадали под статью. Об этом, кстати, тоже черным по белому было написано на плакате, который я видел на стене в военкомате. Яков даже не захотел слушать о моих экспериментах, а его жена Роза Борисовна Певзнер, одна из светил советской психиатрии, за спиной которой были десятки трудов, посвященных проблемам человеческого несовершенства, поставила мне диагноз «шизофрения» и подтвердила его, покрутив пальцем у виска.
– Он шизофреник, – переходя на шепот, доверительно сообщила она Якову.
Тот нервно размешивал сахар в стакане с чаем и молчал.
– Бедная Юдифь, – добавила она шепотом. – Что с ней будет, если она узнает…
Они не знали, что я вижу и слышу их. В это время, стоя в коридоре, я пытался дозвониться до своего друга и сокурсника Красильникова.
Короче, чаепитие закончилось семейной драмой. Яков вышел проводить меня и виновато попросил на время забыть его телефон и адрес.
Игорь Красильников, или Красило, как его все звали в институте, всю жизнь страдал гипертонией и тоже был у меня в списке экспертов. Он относился к категории «лишних людей», или просто «людей не от мира сего». Он был инопланетянин. Впервые я увидел его у Веры Яковлевны. Уже тогда он был непревзойденным виртуозом акварельной живописи. Помню, что я, как завороженный, наблюдал за легкими и быстрыми движениями его кисти. Это было похоже на ритуальный обряд. Красило с нервной и преувеличенной быстротой обмакивал кисть в банку с водой, потом так же быстро размешивал акварель, затем снова в банку и, слизнув губами с кисти краску, касался листа бумаги. Он был похож на пианиста, который едва касаясь клавиш смотрит куда-то вдаль. На листе из почти абстрактных водяных подтеков начинали возникать фрагменты натюрмортов, поставленных Верой Яковлевной, ученицей великого академика Чистякова: чучела петухов с яркими шелковистыми перьями, куриные яйца, небрежно сложенные в корзину, драпировки. Разливаясь, они образовывали акварельные подтеки на белоснежном ватмане. Красило, как маг и волшебник, цеплял эти ручьи акварели всего несколькими касаниями кисти и превращал их в прутья корзины.
Я уже теперь и не помню, каким образом мы сблизились. Игорь нередко приглашал меня к себе домой. Жил он с родителями в районе Сретенки, в просторной уютной отдельной квартире. Отец его довольно долго был то ли торговым, то ли культурным атташе во Франции. Мягкие, гостеприимные люди с каким-то непривычным для меня налетом интеллигентности и в то же время необычайно простые.
