Я месяцами таскал у себя в кармане конверты с уже напечатанными ответами, но так и не отправлял их. Эта была какая-то неизведанная, но приятная болезнь безответственности. Свой исход от Берты я тоже не мог объяснить ничем другим, кроме как спертым запахом «Красной Москвы» и, в какой-то степени, уважением к ее возрасту, она была лет на двадцать старше меня.
После этого меня вызвал к себе заведующий учебной частью Алексей Гаврин и предложил компромисс.
– Дитин, ты совсем оборзел… – сказал он дружеским тоном. – У тебя было около ста учеников. А теперь?.. Ну что ты молчишь? Что, по-твоему, я должен делать?
– Увольняй… – спокойно сказал я.
Но после серьезного разговора, в течение которого мы раздавили на двоих бутылку «Столичной», я стал главным специалистом по лекциям.
– Бабок будешь зарабатывать больше. Ты же знаешь, что очная консультация стоит в четыре раза дороже, – разливая по стаканам водку, убеждал меня Гаврин.
– Ты думаешь? – спросил я.
– А ты пошевели мозгами. Не догадываешься? – загадочно и пьяно смотрел на меня Гаврин. – Ну? Эх ты, удар, вижу, совсем не держишь… Короче, я с тобой ездить буду, ты только читай себе свои лекции и не думай ни о чем, а я займусь бухгалтерией, понял?
Мне понравилось предложение Гаврина, да и сам он был приятным малым, таким же потерянным и живущим в каком-то детском мире авантюры и бесконечных побегов от надоевшей ему жены.
– Ну что, за дорогу! – подняв стакан, с пафосом произнес он.
– За проселочную дорогу, – уточнил я.
Дождь шел не переставая всю неделю, пока я проводил свои лекции. Студентов было немного – две молодые женщины из Перми, одна из них заметно беременная, заводской художник, мастер сухой кисти. В основном он писал портреты вождей. Почти каждый вечер художник предлагал мне распить бутылочку, но я под разными предлогами избегал этого, так как тот хотел поговорить «за искусство». Был еще уголовник, которого приводили на занятия двое ментов. Еще приходили человек шесть или семь. Не помню ни их имен, ни их биографий. Они слились в моей памяти в некую рыхлую, размытую дождем массу…
* * *
– А кто нас повезет на станцию?! Можно поинтересоваться?! – уже чувствуя себя свободным от всех условностей, орал Федор. – Кто? Молчишь… А вот я так тебе скажу: повезу тебя я – Федор, шофер первого класса. Хочешь, тебе и ксиву покажу? – Он сделал движение, будто лезет в карман, но затем, как бы забыв на полпути, уронил руку. – Ты, небось, с московским, в семь сорок?
Я кивнул.
– Буду как штык! Слышь, пароль: «Рубикон»!
Федор продолжал выкрикивать какие-то обрывки фраз, как будто разговаривал с самим собой. Понять, что он бормотал, было невозможно. Судя по бессвязным словам, речь шла о его строгом начальнике, которого он возил во время войны.
– Слышь! Бывало, засну за рулем, всяко бывает, он, гад, как стебанет по голове, да еще знаешь, таким голосом, прямо как Левитан: «Московское время семь часов тридцать минут». Понял! Справедлив, паскуда, ох и справедлив… С тех пор зимнюю шапку ношу, удар смягчает, понял!
– Давай… закругляемся мужики, – строго сказала Клавдия. – Федор, кончай трындеть, сил никаких нет тебя слушать.
– Не хочешь – не слушай, я не с тобой говорю, Клавдия, а вот ему, поняла?..
У меня начала кружиться голова, возможно, от выпитого, а, может, просто от усталости. Весь день я читал лекции, рассказывая студентам о секретах тонального рисунка и о значении композиции. Гаврин ходил между мольбертами и, не переставая, делал странные движения руками. Согнув руки в локтях, он имитировал крылья. Поднимая и опуская их, он как бы говорил студентам: работайте энергичнее! Те, в свою очередь, испуганно поглядывали то на него, то на меня.
В конце концов он ушел с занятий раньше, видимо, устав от махания крыльями, да и от выпитого накануне. Теперь, наверное, уже спал на железной кровати в Доме колхозника. Я с ужасом думал о возвращении туда и поэтому все еще сидел в буфете, слушая пьяный бред Федора и их парный конферанс с Клавдией.
Неожиданно дверь распахнулась и на пороге появился мужик в огромном не по росту промокшем плаще. Из карманов плаща торчали кирпичи, по кирпичу было и в руках. Поставив их на стойку, он произнес:
– Клав, не откажи, налей чего-нибудь…
Федор, видимо, услышал посторонний голос и поднял тяжелую голову.
– А… Прохор… Все государственное имущество шушаришь… – промямлил он вяло.
– Да ладно, тоже законник нашелся, печь дымит, вот я и… – оправдывался Прохор.
– Все, мужики, я закрываюсь! – щелкнув три раза выключателем, громко предупредила Клавдия. – Совсем совести нет, один кирпичи таскает, ты бы еще печь притащил с собой, Прохор. Другой весь день глушит на халяву, глаза б мои на вас не глядели…
«Радио „Маяк“! Дорогие радиослушатели, по вашим заявкам передаем „Утомленное солнце“», – объявил голос диктора.
Мне страшно хотелось спать, сквозь дремоту я слушал радио… Постепенно мелодия становилась все тише и тише, будто певица уходила вдаль по дороге, и мне хотелось пойти за ней… Я закрыл глаза.
Первое, что я увидел, когда открыл их, было лицо Федора.
– Шесть утра, понял? – серьезно сказал он. И, сняв зимнюю шапку, помахал ею, а затем, снова приблизив губы к моему уху, доверительно прошептал: – Клавдию пойду шворить… – и, сделав короткую паузу, добавил: – Как врага народа, понял?
Я не помнил, как оказался на улице. Струи дождя текли по моему лицу, капли отбивали монотонную дробь по штабелю досок. В каком направлении мне следует пойти, чтобы добраться до Дома колхозника, я не знал.
Взгляд упал на лист фанеры, освещенный уличным фонарем. Теперь он казался мне более темным. Видимо, дождь, проникая в поры закапанной известью и цементом фанеры, сделал изображение ночного пейзажа еще более правдоподобным и убедительным. Я мог даже разглядеть нечто похожее на дорогу, а свет фонаря, отражаясь в сыром от дождя небе, создавал абсолютное ощущение лунного света.
Я, как под гипнозом, продолжал всматриваться в лист фанеры, сознавая, что нахожусь перед лицом какого-то важного открытия. Для меня вдруг стало очевидно, что невозможно создать иллюзию реальности человеческой рукой, даже если ты обладаешь незаурядным мастерством. Только природа и время, прикасаясь к поверхности, могут воспроизвести пространство, воздух и состояние атмосферы. Нет ни сантиметра фальши. Ты не чувствуешь присутствие художника. Ты не видишь ни доли манерности или стиля. Перед тобой безукоризненная иллюзия реальности, нерукотворная, созданная кем-то свыше одним волшебным жестом, на одном дыхании. «Эта промокшая глубокая темнота может исчезнуть, как только лист фанеры высохнет», – подумал я. Но тут же успокоил себя тем, что попытаюсь найти способ сохранить эфемерное состояние. Возможно, в своем воспаленном воображении я и преувеличивал значимость этого открытия, но оно настолько поразило меня, что я стал перебирать в уме все уже виденные мной раньше поверхности: старые стены во дворах Питера, ржавые листы железа, которыми была обита голубятня в нашем дворе… Они поражали своим живописным совершенством, но не были покрыты вуалью атмосферного состояния, им не хватало воздушного покрывала. В них отсутствовала картинность, законченность, они оставались в состоянии просто красивой поверхности.
