Женька рассказывал медленно, вытаскивая подробности из памяти. Детали делали рассказ более правдоподобным:
– У нее феноменальная кожа, Дитин! В ней было безупречно все…
* * *
Московские дворы похожи на низкие колодцы. Когда-то эти дворы по вечерам были освещены всего лишь одним фонарем. Тусклый свет окон только добавлял ночной тьме густоты. Осыпавшаяся листва, мусор, рваные газеты перемешивались ветром. У входа в подворотню вы могли бы встретить подростков в нагуталиненных сапогах в гармошку, черных бушлатах с воротниками в стиле Марии Стюарт, белых шелковых кашне и, непременно, с тлеющими сигаретами в зубах. Их воротники всегда были высоко подняты, как бы защищая от морских штормов и ветра. Асфальт вокруг ребят был заплеван. Иногда гитары тихо сопровождали их надрывные песни о тяжелой лагерной жизни. Исполнителям было лет по шестнадцать, но они пели так, будто каждый имел за плечами двадцать лет одиночного заключения.
Куда они делись, эти дворы? Появились песочницы и качели, и только наполненные доверху мусорные баки остались стоять у кирпичных стен, на которых начертано мелом: «Здесь бывал Ленин в 1916 году».
Во дворе можно было встретить старика, согнувшегося под тяжестью сумок, висящих на нем. Лямки грязных сумок перекрещивались на его спине, как пулеметные ленты. Сумки были полны пустыми стеклянными бутылками, тряпками, коробками, куклами с оторванными руками и застывшими улыбками.
Лицо старика, расплывшееся в тонкой всеведущей улыбке, покоилось на огромной длинной тряпке, намотанной на шее и доходящей почти до земли. Медленно исследуя при помощи палки мусорный бак, старик вылавливал из вонючей глубины драгоценности: драные чулки, кружки, пустые флакончики из-под духов. Он вытирал свои находки концом шарфа и осторожно находил им место в одной из сумок. Его ноги на роликовых коньках тоже были обвязаны тряпками. Старик медленно нарезал круги по Кировской и улице Мархлевского, исследуя мусорные баки посохом. Они с Женькой тепло, как старые друзья, приветствовали друг друга, когда бы ни встретились: Женька, демонстрируя элегантность и восхищение окружающим миром, старик более сдержанно, приподнимая край шляпы посохом.
– Vos hert sikh, Моисей? Что нового, Моисей? – приветствовал его Женька.
– Me golt zikh, me shert zikh. Стрижем и бреем, – отвечал Моисей шелковистым усталым баритоном.
В ответ на Женькино предложение прокатиться Моисей протягивал ему руку с короткими, похожими на крючки пальцами в перчатках с отрезанными кончиками. Женька в расстегнутом пальто набирал скорость и бежал вниз по Кировской, таща Моисея за руку. Тот скользил позади него.
Ветер гнал обрывки газет, брошенных в сточную канаву. Улица была пуста, как проселочная дорога ночью. Только Женька и Моисей рука об руку в своем полете были вне времени. Разогнавшись, Женька резко толкал вперед по улице сгорбленную фигуру Моисея, который выглядел как большой тряпичный сверток. Женька останавливался, вглядываясь в исчезающую тень старика. Моисей с раскинутыми для равновесия руками гладко катился вниз по Кировской, тарахтя по асфальту колесами роликов.
Глава 11
Коридор опустел и вдруг погрузился в еще более сгустившуюся темноту. И патефон, и пластинка, которую заело на слове «прощалось». Будто стены шкафов и сундуки покрылись инеем. На сундуке остался сидеть только дед Мячин. Он молча курил «Беломор», тихо бормоча свое сакраментальное приветствие:
– Ну что, хулиганье, холястые мошенники…
Снова послышался знакомый звук скребущей лопаты, ясно свидетельствующий о моем пребывании в сонном мире. Я подумал – это хорошо, что теперь я уже не лежу обессиленный в постели и начинаю потихоньку осваиваться в новом для себя мире.
В узкой части коридора Лука соскребал снег с пола. За его спиной виднелась группа людей, похожая на процессию, впереди которой двигался он, как бы расчищая дорогу. В этой группе я сразу увидел Митю. Он был без шапки, его седые волосы присыпал снег. Рядом с ним я приметил свою мать, бабушку Полю, Яню, Рахиль, которая поддерживала покачивающегося пьяного Шило. Сзади них маячила фигура Закуренова. Толян почему-то был в школьном сером кителе с позолоченными пуговицами.
Людей было так много, что мне стало непонятно, как они собираются разместиться в нашем относительно небольшом коридоре. Некоторых я не мог вспомнить. Входя в широкую часть коридора, они рассаживались на сундуках, кто-то нес с собой стулья и, войдя в пространство коридора, садился на них. Казалось странным, что люди это делали молча, не произнося ни единого звука. Отстраненные лица собравшихся не выражали абсолютно никаких эмоций. Больше всего меня удивило появление девушки, которую я недавно видел в парижском кафе «La Palette», ту, что назвала себя «душой, пролетавшей над городом». Рядом с ней я заметил молодую женщину. Они были чем-то похожи друг на друга, как могут быть похожи только сестры или мать и дочь. Женщины были даже одеты одинаково.
Люди все прибывали и прибывали. Блуждая взглядом по лицам, я вспоминал уже давно выпавших из памяти персонажей. Тут были мои школьные друзья, а иногда парижские знакомые, с которыми я работал на протяжении многих лет, галерейщики из Нью-Йорка. Меня охватила паника, неужели они – это моя жизнь?
На сундуке рядом с дедом Мячиным притулилась Нинка в том же одеянии – без ботинок, с нарисованными белыми чулками и в материнской шляпе с бумажными цветами. Рядом с ней стояла Сонька с окурком в руке.
– А вы что тут делаете? – спросил я Нинку, но та не ответила, как будто не видела меня. Она достала из кармана юбки в белый горошек маленькое зеркальце и начала подкрашивать губы.
А Сонька молча протянула мне окурок. В поисках ответа я перевел взгляд на Митю. Митя тоже сидел на сундуке, прислонившись спиной к дверце шкафа, и сосал сахар.
– Что это значит? – спросил я.
– Совет, – улыбаясь, прошептал Митя. – Я же тебя предупреждал!
– Но почему их так много?
– Зрители… – с легкой иронией пояснил Митя. И добавил уже серьезно, причмокнув: – Без права голоса.
Он полез в карман пиджака, похожего на балахон, и долго в нем копался. Я подумал, что он ищет очередной кусок сахара, но ошибся.
У Мити в руках появился колокольчик. Он поднял руку с колокольчиком высоко над головой и начал звенеть им. Звука почему-то не было.
– Начнем! – обводя взглядом собравшуюся толпу, произнес он.
Все молча опустили головы в знак согласия и захлопали, но хлопки тоже были беззвучны. «Как в немом кино», – мелькнуло у меня в голове.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Митя и через длинную паузу добавил: – Здесь, с нами?
Я стоял в центре коридора, блуждая взглядом по знакомым и полузабытым лицам, пытаясь подобрать слова. Мне хотелось найти естественную интонацию. И совсем не потому, что я хотел произвести на собравшихся впечатление, совсем нет. Я вдруг почувствовал необыкновенно щемящую грусть и нежность к близким и изгладившимся из памяти людям. Вернее, к их душам. Было ясно, что вся моя жизнь так или иначе была связана с ними, да и я сам в этот момент состоял из мельчайших частиц собравшихся здесь душ-людей. Кому-то я, может, что-то не досказал, кого-то не долюбил, мимо кого-то прошел, не заметив их боли. В душе неожиданно всколыхнулось незнакомое до этого чувство глубокой изнуряющей скорби-вины по отношению к ним.
