Она внимательно оглядела его с ног до головы, и ему под строгим, неулыбчивым взглядом стало не по себе.
– Скажите…
– Да что уж там, проходите, Петр Сергеевич.
– Вы меня знаете?
Она пожала плечами, снисходительно улыбнулась и пропустила его в дом. В двух маленьких комнатах все дышало чистотой и уютом; достаточно было беглого взгляда на вышитые салфетки, на аккуратно постеленные коврики у кроватей, на белую, с большими яркими цветами скатерть на столе, чтобы убедиться – здесь живут женщины со своим строго размеренным бытом, с давно устоявшимися правилами.
– Присаживайтесь, Петр Сергеевич. Чай будете пить?
– Нет, спасибо. А где Надежда?
– Она уехала.
– Куда?
– А вот этого она говорить не велела. Она велела вообще не разговаривать с вами, а только передать письмо. Но я вам хочу сказать. Я вам должна сказать. Любовь, Петр Сергеевич, надо уметь ценить. Очень буду рада, если вы это поймете.
С этажерки, тесно заставленной книгами и тоже украшенной вышитыми салфетками, она достала конверт и подала его Козырину. Все было так неожиданно, что он растерялся, но сумел тут же справиться со своей растерянностью.
– Вы должны мне сказать, куда уехала Надежда. Ведь вы же хотите ей счастья?
– С вами она все равно не будет счастлива. Прошу вас – уходите.
Полное, доброе лицо ее вдруг искривилось, губы запрыгали, и она прикрыла их ладонью.
– Уходите, прошу вас, иначе я наговорю грубостей.
Патлатый кобель провожал Козырина хриплым, нутряным лаем.
«Плюнуть и забыть! Плюнуть и забыть!» – всю обратную дорогу твердил себе Козырин, выжимая из своей «Волги» бешеную скорость.
Недалеко от Крутоярова свернул с шоссе, обогнул березовый колок и заглушил мотор. От бессонницы, от усталости слипались глаза, хотелось спать, но он пересилил себя, развязал пакет, перетянутый голубенькой лентой, достал бутылку коньяка, закуску.
Сидел прямо на земле, привалившись к теплому березовому пню, и пил, забыв о своей обычной сдержанности, об умении всегда казаться ровным, подтянутым. Угасал длинный летний день, но солнце еще светило, пронизывало зелень колка и неровными, раздерганными пятнами падало через просветы деревьев на землю. Одно такое пятно лежало рядом с Козыриным, в его ногах, и трава в неровной окружности казалась зеленее. Постепенно солнце опускалось, и светлое пятно съеживалось, становилось меньше и меньше. Через час-другой оно исчезнет совсем, не оставив никакого следа. Козырину вдруг до боли захотелось, чтобы оно не исчезало, он глянул вверх, увидел просвет между двумя ответвившимися стволами кряжистой старой березы, увидел краснеющий диск солнца – нет, пятно исчезнет даже быстрее, чем через час-другой. Козырину было жаль.
В другое время он посчитал бы сожаление о каком-то солнечном пятне просто блажью, но сегодня не мог не жалеть. Выпивал, жевал и тянул одну-единственную тоскливую мысль – Надежда в его жизни тоже была светлым пятном, и оно тоже постепенно съеживалось, а он не замечал, а заметил лишь тогда, когда оно исчезло совсем.
Он ведь, оказывается, о Надежде абсолютно ничего не знал. Как она жила до него, как жила с ним, о чем думала? Вопросы оставались без ответов. А зеленый домик, две чистые, вылизанные комнатки, вышитые занавески и половички? Тоже ведь своя жизнь, но и она осталась для него неизвестной, непонятной.
Когда голова затуманилась от выпитого, Козырин с затаенным страхом достал из кармана конверт, разорвал, вытащил маленький листок.
Прощай, Петя!
Прочитаешь мое письмо, когда я буду уже далеко. Хотя сомневаюсь, что прочитаешь, ты ведь можешь и не заметить моего отъезда. Ну, была любовница, ну, уехала – делов-то. Ты хорошо научился отбрасывать в сторону все лишнее, отбросишь и память обо мне. Господи! Совсем не то я пишу. Петя! Я пыталась за тебя бороться – не действиями, на это у меня просто не хватило бы сил, а своей любовью. Я надеялась, что она откроет тебе глаза на мир, покажет красоту и чистоту, где нет места махинациям и преступлениям. Не получилось. Твоя мама правильно тебе говорила, но ты и ее не послушал. Ты привык жить наверху, как сам об этом не раз повторял, и ненавидишь тех, кто ниже тебя. Жизнь эта вошла в твою кровь, и, наверное, навсегда. Я пыталась предостеречь тебя, слабо, конечно, пыталась, потому ничего и не получилось. Потому и ухожу сейчас, когда ты еще в силе, не хочу уходить потом, когда все от тебя отвернутся. Мне нужен был ты сам, а не твое положение, но это до тебя, кажется, так и не дошло. Ты четко расписал людей по обязанностям: один должен поставлять кирпичи, другой – беречь от неприятностей, третий – шить одежду… Я долго пыталась в этом ряду отыскать свое место. И отыскала. Я нужна была для какого-то твоего душевного отдыха. Приятно провести время, передохнуть, переспать – что еще нужно, по твоим понятиям, от женщины? Так что я ничем от других твоих знакомых особо не отличалась, я тебя обслуживала. Хочу дать тебе совет – купи собаку, может, хоть ее ты полюбишь по-настоящему, людей ты уже никогда не полюбишь.
И последнее. Я беременна и решила родить. Рискну, ведь не совсем еще старая. Прощай! Надежда.
Тоненький, куцый листок дрожал в руке. Единственный человек, который любил Петра Сергеевича Козырина, а не его должность и положение, ушел. Больше таких людей не было.
33
Раз в месяц, не чаще, в редакции появлялся высокий и сутулый старик с белой окладистой бородой, зимой в длинном, старого покроя пальто и в бурках с калошами, а летом в просторной белой рубахе, широких брюках и сандалиях. Это был Аристарх Балабахин. С долгими отдыхами через каждую ступень он поднимался на второй этаж, подолгу стоял в коридоре, справляясь с одышкой. Отдышавшись, открывал дверь в кабинет редактора.
– Пыхтим? – спрашивал он Савватеева.
– Пыхтим, пыхтим, Аристарх Нестерович, давно не виделись. Располагайтесь, с чем пожаловали?
Балабахин без дела никогда не приходил. В руках у него всегда была старая, потертая и потрескавшаяся папка. Он раскрывал ее на коленях и доставал небольшие листки, исписанные старинным, с завитушками, почерком. Писал Балабахин о природе, о прошлом Крутоярова, о монетном дворе, который был построен здесь еще по указу Екатерины Второй, – словом, о том, что, по его мнению, должны знать все, но ни черта не знают и знать не хотят. Писал он и приносил свои заметки в редакцию двадцать с лишним лет. Никто в этих заметках не мог изменить ни слова, если Аристарх Нестерович не давал согласия. Всех новичков сразу об этом предупреждали: «Не дай бог, не рад будешь. Он и через десять лет вспомнит».
Выложив на стол редактора листки, просил:
– Ты уж, Пашка, посмотри, чтоб не хулиганили. А то о белках-летягах писал, там две строчки перепутали – вранье получилось.
– Аристарх Нестерович, так это ж лет семь назад было!
– Ну и что! Ты, Пашка, супротив меня зеленый еще, недозрелый, мне на девятый десяток шарахнуло. Слушай и не перечь!
