– Что случилось?
– А хрен его знает, не глядел еще. Руки от такой дороги как с похмелья трясутся. Передохнуть вот сел.
– Давай я гляну. Павел, посвети, дай ключ на семнадцать.
В разинутой пасти – позвякиванье, сопенье.
– Павел, лучше свети. Вот здесь еще надо глянуть. Все, дорогой, заводи.
– Во, шустрый, спасибо.
– Тебе спасибо. Тебе большущее спасибо. Последнее зерно везешь?
– Последнее, точку ставлю.
– Спасибо еще раз, дорогой.
Шаги хлюпают к «газику».
– Товарищ, извините, – шепотом бормочет шофер, придерживая Павла за рукав. – Не ошибаюсь я? Это первый секретарь, что ли?
– Он самый.
– Во мужик! Не зря говорят… Надо же, а! Во мужик!
Шофер, восхищенно покачивая головой, долго стоит у грузовика и смотрит вслед «газику»…
– Павел, целовать мужиков хочется. Два плана! После вечных недородов. Пой, если жить хочешь, засну ведь!.. Слушай, сегодня – души нараспашку. Скажи честно – каялся, когда лес в леспромхозе рубил, что за меня вступился? Каялся – нет?
– Я не только за тебя, Саня, вступался. И не каюсь.
– Честно?
– Сказал – все.
– Кирпич с души снял. Пой!
Мимо дома своей тещи
Я без шуток не хожу…
Фары ощупывают мокрую стену бора, обползают ее, не проникая внутрь, и блекнут – впереди огнями горит Крутоярово. Кажется, доехали. Теперь спать, спать…
Воронихин и Савватеев возвращались с областного совещания. Стояла глухая, холодная зима, и даже машина на поворотах промерзло скрипела. Широкая накатанная дорога белым полотенцем выстилалась среди угрюмых сосен, придавленных тяжелым снегом, которого в тот год навалило выше всякой меры. Говорили о небывалом снеге, прикидывали виды на урожай. Райкомовский шофер, угрюмый пожилой мужик, вдруг подал голос:
– На полях-то оно хорошо, снег, а вот тут растает, тогда заревем. Месяца полтора не проехать будет.
– Ничего, дай время – асфальт проложим. Деньги бы только выбить. Да, слышь, Паша, уломал я все-таки этого парня. Согласился.
– Какого парня?
– Авдотьина, из областного управления. Сегодня окончательный ответ дал – только чтоб квартира была. Квартиру мы ему дадим. Это в наших руках. Так что недельки через две будет новый начальник ПМК. Вот тогда развернемся.
– Александр Григорьевич, неужели ты не видишь – ведь проходимец. Рассказывали про него – не слышал, что ли?
– Э, рассказывали. А не говорили, что он из-под земли стройматериалы достает, что связи огромные? Нет, такой парень мне позарез нужен.
– Тебе нужен, а людям – нет. Доведут тебя до хорошей жизни варяги.
– Ты, Паша, зря пыль не поднимай, вот вытащим район, тогда и разбираться будем, главное сейчас – вытащить. Для этого можно кое-что и нарушить. А потом будем спрашивать. Я им много воли не дам.
– Потом, когда соберешься воли не давать, они тебя и спрашивать не будут.
– Паша, чего ты в последнее время, как бабка старая, ворчишь и ворчишь?
– Боюсь – цокнемся мы скоро с тобой лбами. Мерки у нас какие-то разные.
– Ерунда! Главное – район из прорухи вытащить, а там… Ничего, Паша. Давай споем лучше!
Но Савватеев не откликнулся и не запел. А мороз на лесной дороге поджимал крепче и крепче…
– Ну что, товарищи, будем голосовать? – Воронихин грузно поднимается во главе стола и строгим взглядом окидывает членов бюро. – Кто за первое предложение – прошу поднять руки.
Руки поднялись густо.
– Кто за второе предложение – исключить из партии?
В одиночестве подрагивает сильная, широкая ладонь Савватеева.
– По решению бюро вам, Кижеватов, объявляется строгий выговор с занесением в учетную карточку. Бюро также считает, что оставлять вас на прежней должности нецелесообразно. Вы свободны.
Воронихин вздохнул и сел. Кижеватов тяжело, грузно поднялся со стула, молча осмотрел членов бюро и молча вышел. Все облегченно вздохнули, заговорили между собой. Савватеев хмуро рассматривал свои широкие ладони. Вдруг с силой хлопнул ими по полированному столу, оборвав разговоры. В наступившей тишине проговорил своим хриплым голосом:
– Я не согласен с решением бюро и считаю своим долгом сказать здесь еще раз, что вы сделали антипартийное дело.
– Что? – тихо и зловеще переспросил Воронихин. – Ты соображаешь, что говоришь? Соображаешь или нет? Такими словами бросаться…
– Кижеватов не имеет права оставаться в партии. Вы это прекрасно знаете. Какая разница, сколько он взял. Это для суда важно – рубль или тысячу. А для нас не должно иметь никакого значения. Взял! Своровал! Все! И почему ушел от ответственности Козырин, ведь он был в курсе всех дел? Не захотели сор из избы выносить. Вот и весь ответ!
– Подождите, Павел Павлович, – подал голос председатель райисполкома, – вы что, не доверяете комиссии райкома?
– Да, не доверяю! Она руководствовалась мнением Воронихина, а не своим собственным.
– Ну, знаете…
– Предупреждаю, я этого так не оставлю.
Савватеев вышел из кабинета, провожаемый напряженным молчанием.
– Спасибо, старина, спасибо. Уважил ты меня вчера. На все, что я доброго делал, лопату грязи положил.
– А ты для чего авторитет зарабатывал? Для чего людей заставлял уважать себя? Любить их себя заставил? Они же верят тебе, в рот смотрят! А ты что делаешь, ты кого защищать взялся?
– Трудно нам будет с тобой работать.
– Трудно.
Но и потом, когда Савватеев добился пересмотра решения бюро по Кижеватову, когда у Воронихина были из-за этого крупные неприятности, а Кижеватова все-таки исключили из партии, еще и тогда они пытались сберечь дружбу, такую дорогую им обоим. Но она рушилась. В скором времени, вернувшись из командировки, Савватеев узнал, что председателем райпо назначен Козырин. Парень молодой, энергичный, придраться вроде было не к чему. Савватеев попытался вмешаться, но его не поняли. А Воронихин стал разговаривать с ним только официально.
И вот сегодня сидели они в своих кабинетах и каждый по-своему прокручивали в памяти прошлые годы.
24
Партийное собрание началось, как обычно. Нину Сергеевну избрали председателем, она объявила повестку дня, доложила суть жалобы, с которой обратились в райком Рябушкин и Травников. Ее всегда веселый и бодрый голос вздрагивал, в нем слышались близкие слезы, а когда она бросала украдкой взгляд на Савватеева, то терялась еще больше. Нина Сергеевна никак не могла понять – зачем это собрание и разве можно обвинять Савватеева в том, чего за ним сроду не водилось?
