После планерки Савватеев попросил Андрея остаться, протянул листок бумаги.
– Вот адрес Шелковникова, это он письмо писал. Сходи к нему и переговори. Хотя подожди. Вечером после работы вместе сходим.
Маленький, узкий переулок, успевший зарасти по краям молодой и густой крапивой, упирался одним концом в кромку соснового бора. У самой кромки стоял нарядный, веселый домишко с белыми голубями на синих ставнях. Видно было, что хозяин веселый человек, раз он с такой выдумкой и старанием выкрасил не только ставни и наличники, но и изгородь маленького палисадника, которая своим зеленым цветом сливалась с яркой листвой молодых березок.
– Кажется, этот.
Савватеев толкнул калитку и, пропустив вперед Андрея, следом за ним вошел во двор. На мягкой траве лежала черная собачонка и, чуть приподняв голову, смотрела на хозяина. Занятая своим делом, она даже не обратила внимания на пришедших. А Шелковников старательно упирался в рубанок, склонившись над верстаком.
– Бог в помощь.
Глядя на остренькое лицо со впалыми щеками, на остренький носик Шелковникова, Андрей вспоминал недавний рейд и то, что произошло после него. Вспоминал, и ему становилось стыдно.
Шелковников их приходу не удивился. Кивнул, отзываясь на приветствие, вынес из дому две табуретки. Подождал, когда гости усядутся, и только потом примостился на краешке ступеньки. Щелчками сбивал с брюк налипшие мелкие стружки и молчал. Савватеев поерошил седую голову, вздохнул.
– Ну, ты, Алексеич, знаешь, зачем мы пришли.
Шелковников кивнул и усмехнулся.
– Хреновина получилась, извини.
Шелковников еще раз кивнул и еще раз усмехнулся.
– Прямо скажу – обмарались мы. А… – Савватеев сердито махнул рукой. – Не могу я вокруг да около… Тип у нас один взял это письмо и куда-то… Короче, исчезло оно…
– Так я это от вас уже слышал, Павел Павлович.
– Знаю, что слышал. Но дело в конечном счете не в письме, хотя и в нем тоже. Короче говоря, там же у тебя факты были и цифры. Припомни их. Мы вместе с народным контролем займется, и увольнением твоим тоже.
Снова Шелковников кивнул и усмехнулся. Полез в карман за куревом. Долго разминал папиросу, молча зажигал спичку, и лишь легкое подрагивание рук да становящийся все более колючим взгляд из-под белесых бровей выдавали его волнение.
Андрей острее чувствовал тот стыд, который душил и его самого, и, как он верно догадывался, Савватеева.
– Что же ты молчишь, Алексеич? – спросил редактор.
Шелковников бросил под ноги папиросу, вскочил. Низенький, узкоплечий, остроносый, он походил сейчас на воробья, который, нахохлившись, приготовился к драке. А голос, когда он заговорил, срывался от напряжения и обиды.
– Я теперь всю оставшуюся жизнь молчать буду, Павел Павлович. Ишь как хорошо и распрекрасно – пришли и извинились. А ты начинай сначала. Вы сколько меня знаете? Лет десять-пятнадцать, и все в народном контроле воюю, вот и довоевался. Поздно, Павел Павлович, поздно. Сократил он меня согласно инструкции. И другое место, как положено по закону, предлагал. А там зарплата на полста рублей меньше, а у меня трое грызунов. А факты и цифры, как вы говорите, их теперь только… вон моему кобелю под хвост положить. Что он, Авдотьин, дурнее нас с вами! Он уже теперь все накладные по расходу стройматериалов перетряхнул. И концы в воду!
– Погоди, Алексеич, не горячись.
– Да как не горячиться! Со мной ведь случилось, не с вами! Дернула же нелегкая за это письмо сесть! Стена! – Шелковников стукнул ребром ладони по перилам крыльца. – Стена! Не прошибешь. Сплелись, как змеи по весне, друг с другом. Один грех к другому, и конца нет. Видите, они даже ваших кого-то приспособили!
– Клубок, Алексеич, все равно кому-то распутывать надо!
– Я человек маленький, понимаете, ма-а-ленький! Я ничего не значу, ничего не могу. Попытался – меня пнули.
Андрей понимал, что Шелковников говорил в запале, в обиде, но все равно не мог с ним согласиться. Не мог принять «маленького» человека, противился всей душой. Не сдерживая себя, почти закричал в сухощавое лицо Шелковникова:
– А кто же тогда будет делать? Ведь маленьких, как вы сказали, большинство. Выходит, за них кто-то должен делать.
– Забыл, Агарин, как нас Козырин из кабинета выставил? Напечатал ты сразу статейку, дали на нее ответ, а все осталось по-прежнему. Можешь сходить проверить. И дальше так будет. Нет, извините, Павел Павлович, – повернулся он к редактору, – не могу. Не верю я. Ни во что не верю. И ничего больше ни писать, ни делать не буду. Вы меня не невольте.
Он поднялся и старательно стал отряхивать брюки, на которых уже не осталось ни одной стружки.
– И все-таки вы увидите, что люди не маленькие букашки, – вырвалось у Андрея, когда он тоже поднялся с табуретки.
– Дай бог.
Шелковников сказал это без всякого чувства, сухо и блекло. Сказал, и словно стал ниже ростом, казалось, еще сильнее заострился у него нос. Сгорбившись, он подошел к верстаку, поднял рубанок, подержал его, как бы взвешивая, принялся строгать, но не так скоро и твердо, как раньше, а вяло и медленно, явно через силу.
Собака лежала на прежнем месте и, глядя на хозяина, не обратила на гостей никакого внимания. Савватеев пропустил вперед Андрея и аккуратно закрыл калитку.
– Павел Павлович… – начал было Андрей.
– Не надо! – прорычал Савватеев.
Таким злым Андрей его еще ни разу не видел. Осекся и замолчал.
22
Возвращались из командировки – объездили дальний куст приобских колхозов. Пал Палыч охал и ерзал на переднем сиденье, пытаясь устроиться поудобней, – ему ломал спину радикулит.
– Совсем расклеиваться начал, – жаловался он, повернувшись к Андрею. – Чуть проехал – и все.
Нефедыч хмыкнул и поддел шефа:
– А я думаю, что такое – как редактор в командировку съездит, так я с чехла песок выбить не могу.
– Ладно уж… На твоем-то чехле еще побольше, наверно.
– А вот как раз и нету.
– Нет так нет, бог с тобой. Что сделаешь, если постарел.
– Постарел, постарел, шеф, на печку пора.
– А тебе не пора?
– Мое дело маленькое – сопи в тряпочку, крути гаврилу. Открутил свое – слезай.
Так они по многолетней привычке беззлобно подшучивали друг над другом, и время в дальней дороге летело быстрее. Уже перед самым Крутояровом, свернув с трассы к обскому берегу, Нефедыч приткнул машину к старым ветлам, заглушил мотор.
– Разомнитесь, пока я своим кроликам травки надергаю.
Покряхтывая, вылез Савватеев. Кинул на землю пиджак и с наслаждением вытянулся. Рассыпавшиеся волосы его от соседства яркой зелени казались снежно-белыми. Андрей присел рядом. После гула мотора, после удушья дорожной пыли по-особому свежо и тихо было в закутке, огороженном старыми разлапистыми ветлами. Кукушка без устали насчитывала года, и ее бесстрастный, ровный голос тонким эхом звенел по разлившейся воде. Савватеев потянулся и бессильно раскинул руки. Был он сейчас действительно очень уставшим и старым. Вдруг резко повернулся на бок и отрывисто сказал:
