Кижеватов, багровый, как из бани, свирепо рвал на мелкие клочки бумагу, но было ясно, что он еще не сдался. И его упрямый взгляд словно говорил – подождите, не все кончено.
Первым поднялся и вышел Козырин. В приемной его задержала секретарша.
– Петр Сергеич, – в глазах у нее сплошное любопытство: чем же там все кончилось, в кабинете председателя? – А вас в райком вызывают, к Воронихину, прямо сейчас.
«Сходим еще на одно чистилище». Он открыл дверь из приемной.
По улице катилась весна. Пылил асфальт, скворцы пробовали голоса в тополиной аллее, люди одеты были легко, почти по-летнему, несмотря на прохладный ветер. Разбуянившаяся речка гнала льдины и с разгона торкала их друг о дружку, дальше они плыли уже мелкими, юркими кусочками. Ребятишки суетились возле берега – втыкали в землю прутики, отмечая, как прибывает вода.
Глядя на ребятишек, Козырин вспомнил, как он однажды в детстве заскочил на льдину, а ее потянуло на середину реки, мать успела ухватить его за руку, стащила и выпорола тут же, прямо на берегу.
– А что, если в Канашиху? – вслух проговорил он. – Точно. В Канашиху. Поеду. Послушаю еще раз начальство и поеду.
Странное дело, пока Козырин поднимался по лестнице на второй этаж райкома, постепенно отходили в сторону и его апатия, и мысли о Канашихе. По прочно въевшейся привычке он собирался в кулак, готовый слушать, сопоставлять, говорить, взвешивая каждое слово. Привычка действовала сама, не спрашивая его разрешения.
Воронихин не поднялся из-за стола, не вышел навстречу, не пожал руку, как обычно делал, – молча показал на стул.
– Что, купцы-разбойники, доигрались? Такое пятно на район ляпнуть! – А глаза меж тем словно ощупывали, взвешивали Козырина. – Сам-то как думаешь?
– Не знаю.
– Это не ответ. Мы не в детском садике, должен знать. Завтра бюро райкома.
Он не говорил о главном, а главное у него было, Козырин это понимал: ведь не для внушения же вызвал его Воронихин, не для объяснений, что хорошо, что плохо. Поэтому молчал и выжидал.
– Мы Кижеватова не раз предупреждали, он не прислушивался. И делал по-своему. Мне кажется, и ты под его нажимом химичил. Так или нет? Кижеватов у нас просто-напросто зарвался, решил, что старый авторитет у него из брони. За это и расплачиваться будет. Так нажимал он на тебя или нет? Заставлял?
Козырин молчал. Вот оно как! Вот что, оказывается, предлагал Воронихин: столкнуть Кижеватова, а ему, Козырину, остаться чистым.
– Ты сможешь на бюро это рассказать? Всю технологию вашу? – Глаза из-под очков смотрели прямо, не мигая. – Молчишь?.. Ладно, ждем тебя на бюро. Бюро – в два часа.
«И тогда мы с тобой будем толковать по-другому», – закончил про себя Козырин мысль Воронихина.
– Я сейчас в деревню еду, в Канашиху, – неожиданно сказал он.
– Езжай, – кивнул первый…
Северный ветер на улице покрепчал, морозил рано обрадовавшихся теплу крутояровцев. Сразу резко похолодало. Козырин подрагивал в своем летнем костюме и торопился домой – до отъезда он еще хотел позвонить в город, узнать о состоянии матери. «Хоть бы подбросил кто», – думал он, приглядываясь к проходящим мимо машинам. Вдруг мелькнули на повороте красные «жигули» Свешникова, щелкнула скорость, и машина на полном ходу пронеслась мимо, Свешников сделал вид, что не заметил его, – ни кивка, ни сигнала. «О, братец, да ты уж никак похоронил меня. Не рано ли?»
«Не рано ли? Не рано ли?» – твердил он потом всю дорогу до Канашихи. Приехал туда уже вечером. Оставив машину во дворе, взял у бабки Фетиньи ключ, открыл дом. Было еще светло за окном, и за огородами виднелся широкий речной разлив, макушки незатопленных бугров. Мальчишкой Козырин любил с ребятишками жечь на буграх костры. Когда возвращались домой, до самого берега сопровождал их красноватый отблеск по обоим бортам лодки. В последнее время детские воспоминания, затушеванные, казалось бы, годами учебы и работы, вдруг стали одолевать его, и он удивлялся, что они самые яркие из всех, какие были в жизни. Вот тут, на дверном косяке, когда еще жив был отец, они делали зарубки, отмечая рост. Отец обещал, что как только сын дотянет до середины косяка – так сразу они идут в магазин и покупают охотничье ружье. И действительно, не обманул, купил. Козырин полез на полати и там, под старыми валенками, разыскал одностволку шестнадцатого калибра с обшарпанным, оббитым прикладом. Заглянул в ствол, в нем сплелась сеточка паутины. «Почистить бы надо». Отложил ружье в сторону и пошел за дровами. Поленница была сложена под крышей, от талой воды промокла сверху донизу: сбросить снег руки так и не дошли. Набрал охапку сырых березовых поленьев, долго возился, растапливая печку, наконец в трубе загудело, запахла, накаляясь, плита. Козырин поставил табуретку, открыл дверцу и стал смотреть на огонь. За спиной стояла тишина пустого дома.
«Вот и подобьем бабки. К чему вы пришли, Петр Сергеевич? Кто вы – дурак или, наоборот, умник? Добивался, добивался положения и благополучия, а теперь решил все выбросить широким жестом, остаться у разбитого корыта. Пойти грузчиком – с дипломом не возьмут».
Козырин резко захлопнул дверцу печки и поднялся. Понял, что с самим собой играет в поддавки. Не пойдет он никогда грузчиком, потому что уже привык смотреть сверху на людей, которые зависели от него, потому что власть над ними вошла ему в кровь, а кровь так просто не сменишь. Он нужен Воронихину, раз тот решил его спасти, нужен как работник, деловой и толковый, и он будет таким, деловым и толковым. Но только уж теперь, теперь он возьмет все сполна: и благополучия, и власти, и черт его знает чего еще – что подвернется. Еще выше поднимется над этими людьми, суетящимися вокруг него, как мухи. Сейчас Козырин ненавидел их и знал, что будет ненавидеть и презирать всегда. Он смотрел сейчас только на самого себя и видел только самого себя.
«Вы рано похоронили меня, товарищи Свешниковы, и при случае я вам это припомню. Мы еще посмотрим, мы еще поглядим. Все побоку, как говорит мой любимый шеф. Что делать, Трофим Афанасьевич, се ля ви. Немножко разыгрались нервы, немножко пустил слюни – пройдет. А теперь все побоку! Простите, но каждый играет за самого себя, не поминайте лихом…»
Дрова в печке прогорели, угли, покрываясь пеплом, еще вздрагивали синенькими огоньками. А на улице в это время пошел снег, неожиданный майский снег, густой, плавный, как будто на зиму. Под этот снег, закрыв печку, и вышел Козырин, постоял немного в ограде и сел в машину.
Свет фар ударился о дорогу, и она, припорошенная неожиданным снегом, ослепительно заискрилась. Машина рванула с места без разгона, на ухабах она мягко стукала, на поворотах припадала на один бок, по-щенячьи взвизгивала. Надрывался приемник, наполняя кабину громкими звуками, музыканты, войдя в раж, лихо высекали цыганскую плясовую. Бежали наперегонки с машиной дальние редкие колки на краю белого и большого поля. Так получалось: колки бежали вперед, а кусты сбоку дороги – назад, казалось, что поле медленно кружится.
