– Трофим Афанасьевич, давайте спать. Я постель разберу.
– Давай спать. Эх, мать моя…
Он долго укладывался, стонал, всхрапывал, еле угомонился. Козырин накинул дождевик, вышел на крыльцо. По деревне в беспорядке были раскиданы мутные от дождя пятна фонарей. У соседей тревожно мычала корова, наверно, пугалась ярких зарниц, не унималась: они пыхали и пыхали в небе. Неприютно и одиноко стоять на крыльце. Козырин заторопился в дом.
Утром поднялись рано, даже не позавтракав, отправились в универмаг. Козырин глядел на энергичного Кижеватова и удивлялся: словно не было вчерашнего разговора. Трофим Афанасьевич шумно отчитал продавцов (почему не надели фирменные халаты?), заставил переодеться, сам поправил на стеллажах тюки с материалом (не понравилось, как лежат), отослал шофера за красной ленточкой и ножницами.
На открытие собралась почти вся Канашиха. Воронихин сказал речь, ему дружно похлопали, и народ повалил в универмаг.
– Молодцы, купцы, – Воронихин развел руками, когда отошли в сторону. – Что и говорить, молодцы.
– Я-то здесь ни при чем, – заскромничал Кижеватов. – Вот герой дня. Сам предложил, сам пробил, сам построил. – И незаметно толкнул Козырина в бок. – Проси.
Он все знал, опытный, тертый калач, знал, когда и как говорить с начальством. И не забыл ведь, что Козырину нужно.
Воронихин повернулся:
– Вы чего там шепчетесь?
– Да я со шкурной просьбой, Александр Григорьевич. Жениться собрался, да и мать, наверно, перевозить придется, а квартира однокомнатная. Расширить бы…
– Раз нужно, значит, расширим. Для таких людей мы ничего не жалеем.
Козырин шел и удивлялся – как все просто. А Кижеватов подталкивал его и посмеивался.
Да, черт возьми, невеселый получился визит к Кижеватову. Так и тянуло в прошлое, но Козырин упорно сопротивлялся. Заказал по телефону ужин, а когда его принесли из ресторана, устроил с Надеждой настоящий пир, был к ней необычно внимательным и ласковым. А она все смотрела на него с немым вопросом и ожиданием, как смотрела у Кижеватова.
– Как тебе наш визит? – спросил Козырин. – Одного не пойму – зачем он меня звал? Старая калоша, морали взялся читать!
– Петя, это я его попросила.
– Что-о?
Он вплотную придвинулся к Надежде, цепко ухватил ее за плечо, глубоко заглянул в глаза. Надежда свой взгляд не отвела, не испугалась, только чуть откачнулась.
– Отпусти меня. Я его специально разыскала и специально попросила, чтобы он тебя позвал.
– Зачем?
– Ты ведь не хочешь доживать так, как доживает Кижеватов? А тебя ждет такая же судьба. – Надежда мягко сняла с плена его руку, обхватила Козырина за голову, торопливо и жадно прижала к себе, захлебываясь от слов, заговорила быстро, сбиваясь, шепотом, прямо в ухо: – Петя, брось свои дела, живи нормально, как все! Иначе у тебя будет только один конец, конец Кижеватова, он одинокий, забытый… Ведь страшно так доживать! Петя! Давай бросим, уедем куда-нибудь! В тундру, в пустыню, к черту на кулички! Я устала за тебя бояться! Устала!
Козырин резко разжал ее руки, поднялся. Всегда спокойное лицо дергалось, кончики усов поползли вверх, и показались ровные, крепкие зубы, казалось, что он оскалился. Но длилось это какую-то секунду, он тут же провел по лицу ладонью и словно стер внезапный оскал.
– Это было в первый и в последний раз. Слышала? В первый и в последний раз. Иначе… иначе наши дорожки разойдутся. Я живу сам, без советчиков.
Надежда отодвинулась в угол дивана и уже оттуда смотрела на Козырина, который все еще стоял перед столом, словно раздумывал, какую выбрать закуску. Стоял долго, потом обошел стол и сел напротив Надежды.
– Я никогда и никому про это не говорил. Тебе скажу. Одной. У каждого, кто живет и бегает по этой земле, есть своя философия. И у каждого она разная. У маленького человека, который смотрит снизу, она своя, во-от такая, махонькая; у человека, который смотрит сверху, она другая, побольше.
– И ты смотришь сверху… – не спросила, а как бы невесело уточнила Надежда.
– Да, я смотрю сверху. И чем больше смотрю, тем больше вижу внизу маленьких людишек. Жизнь – это конус, вот так, и наверху оказываются только самые крепкие и самые способные. Я все это понял на собственной шкуре. Оставшихся внизу и ненавижу так же, как они ненавидят меня. Они хотят быть такими, как я, но не могут и поэтому завидуют. Кижеватов не удержался наверху, свалился. А ты хочешь и меня стащить следом. Зачем я тогда карабкался столько лет? Вот так. На этом наш разговор закончен, и больше к нему мы не возвращаемся.
Он протянул руку, погладил Надежду по плечу и улыбнулся:
– Будь умницей.
15
Материал о райпо без ответа не остался. В газете появилась «последушка», в которой говорилось, что приняты меры и виновные наказаны. Рябушкин опять читал с выражением и смеялся, придерживая пальцем очки.
– А ты как хотел? – строго спросил Савватеев, выслушав Андрея. – Черкнул сто пятьдесят строк и мир перевернул? Не выйдет, братец, с налету, на дурнинку. Пойми одно – таких, как Козырин, голыми руками не возьмешь. Потеть не один день придется. Кажется мне, не столько за работу их надо критиковать, сколько в душу им влезть. В середку самую. Вывернуть наизнанку и показать. Этого они больше всего боятся, для них это хуже любого выговора. И если мы их с тобой вот так вывернем, дело свое сделаем. И конечно, факты. Любой промах – козырь Козырина, вот видишь, даже скаламбурил.
Андрей ответом остался недоволен. Вообще, он был недоволен многим, что происходило вокруг него. Иногда ему казалось, что его закрутило в воронке на крутом обском перекате, вода плотно сжимается, давит, давит со всех сторон и тащит вниз. Руки и ноги натыкаются на вязкую упругость, слабеют. Рвануться бы сейчас одним махом, выкинуть тело на свободное течение, но – в какую сторону? И он крутил, крутил головой, не находя выхода.
Хорошо, что хоть оставались тихие вечера в гостях у Веры. Они становились все более нужными и необходимыми не только ему, но и ей. Чем больше они узнавали один другого, тем больше тянулись друг к другу. С детства лишенный материнской ласки, Андрей постоянно ощущал в душе нехватку тепла, и вот здесь он словно обрел его наконец.
Уходить из маленькой комнатки ему с каждым вечером становилось все труднее, а Вере все труднее было его провожать.
Последний шаг они сделали неожиданно для самих себя. Как часто случается, в обычном, спокойном течении будней они не решились бы еще долго, но подтолкнул случай.
Придя, как обычно, вечером, Андрей с удивлением увидел, что дверь в квартиру полуоткрыта, в квартире темно. Вера в пальто сидела на кухне, прислонившись головой к подоконнику, и плакала. Когда вспыхнул свет, она удивленно подняла голову, увидела Андрея и залилась еще сильнее. На расспросы ничего толкового ответить не могла, только бормотала отдельные слова да отмахивалась рукой. Кое-как Андрей отпоил ее водой, заставил рассказать, что случилось. Вера была не похожа на саму себя. Подкрашенные ресницы потекли, лицо зареванное, некрасивое.
