Юродивый протолкался среди разгоряченной, орущей толпы, вырвался из ее тесноты и оказался в небольшом круге свободного пространства прямо перед человеком в кожане. Они были одного роста и примерно одних лет. Но разнились, как земля и небо.
У одного – слово и вера.
– Я слышу твои тайные мысли, – говорил Юродивый человеку в кожане. – Ты думаешь, что они неизвестны, что они принадлежат тебе одному и подобным тебе, что больше о них не знает никто. Не надейся, ведь сказано: «Никто, зажигая лампаду, не загораживает ее и не ставит под кровать, а наоборот, ее ставят на подставку, чтобы все, кто заходит, видели свет. Ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным, и нет такого секрета, который не вышел бы наружу и не стал бы известным». И еще сказано: «…что сказано в темноте, будет услышано при свете. И все, что прошепчется на ухо в своем доме, будет провозглашено с крыш». Ты же не лампаду возжигаешь – огонь дьявольского замысла. Прячешь, таишь от всех. Не спрячешь…
А у другого – власть и сила.
Не удивился человек в кожане появлению перед ним Юродивого. Ни одна жилка не дрогнула на выбритом лице. Только оледенели глаза и побелели.
– Кто там?! Эй! – позвал он, глядя прямо на Юродивого. Из-за спины вывернулись двое парней. – Задержать и выяснить.
Юродивому завернули руки и потащили из церковной ограды. За воротами он успел обернуться и увидел, как дрогнул и полетел крест.
Полохнула белая молния, похожая на голое дерево, пронзила наискось низкие тучи, и по земле отвесно ударил крупный град. Бил безжалостно, больно, словно хотел умертвить и вколотить в землю. Юродивый дернулся, пытаясь освободиться, желая хотя бы руками прикрыть себя, но парни, подгоняя пинками, потащили его быстрее и скоро всунули в низкий сырой подвал.
Сколько там пробыл, Юродивый не знал. Когда отворили двери, лежала на земле ночь. Какая? Первая или вторая по счету, как посадили его? Он спросил – ему не ответили. Вывели в глухой двор и поставили лицом к каменному забору. Юродивый сразу же повернулся – он хотел видеть, что будут с ним делать.
И увидел.
Человек в кожане светил фонариком в лист бумаги, зажатый в левой руке, и быстро читал написанное. «За контрреволюционную пропаганду…» – едва разобрал Юродивый. И тут его пронзило: «Он торопится, он боится, что я знаю его мысли, боится, чтобы я о них не сказал. Но я скажу…» Он подался вперед, грудью на свет фонарика, и в грудь ему брызнули вразнобой револьверные выстрелы.
Он отшатнулся и ударился спиной о каменную стену.
Удар этот ощутил и сейчас, стоя на пустой улице, насквозь пронизанной ветром.
Но в этот раз ему ударили в спину два прямых и подпрыгивающих луча. Долетел, едва различимый в вое ветра гул двигателя. Вылетел из-за перекрестка микроавтобус, поймал лучами фар и, не выпуская Юродивого из света, прибавил скорость. Обогнал его и резко затормозил, перегородив путь. Пискнула по-щенячьи резина, клацнули, открываясь, двери, и шестеро санитаров белыми горошинами высыпались из железного нутра. Двое сразу оказались за спиной у Юродивого, двое – по бокам, и еще двое придвинулись вплотную, чуть сгибая в коленях напряженные ноги.
– Он, – сказал кто-то из шестерых.
Кольцо сомкнулось плотнее, но Юродивый не испугался и не попытался бежать. Каждое страдание, выпавшее на его долю, укрепляло его в вере, и с каждым появлением в этом городе вера становилась все крепче и охраняла его все надежней. Он обретал над людьми силу.
Поднял над головой костлявую руку с плотно сложенным троеперстием, выпрямил ее и вытянул на всю длину.
Санитары замерли.
Каждый из шестерых мог схватить Юродивого за руку, сделать ему подсечку или ударить в уязвимое место ребром ладони, чтобы он мгновенно потерял сознание от болевого шока; каждый мог его сбить любым приемом на землю – ведь на бородача выдана лицензия. Главное – задержать. Но никто не сделал и малого движения. Только взлетали, хлопая от ветра, полы халатов. У одного санитара сорвало с головы колпак, белый комок завертелся под светом фар, оторвался от земли и скользнул в темноту, растворяясь в ней без остатка.
– Дорогу! – хрипло выдохнул Юродивый, не опуская руки. – Я верую! И вера меня хранит! Дорогу!
Санитары дрогнули и отошли, оставляя Юродивому свободный проход. Он вышагнул, оставляя позади санитаров, широко и вольно перекрестился на храм, сломался в пояснице, падая грудью на ветер, и двинулся, сильнее обычного загребая ступнями, к церковным воротам.
18
Через каждые полчаса Суханов приносил белый листок с информацией, клал его на стол и безмолвно удалялся. Полуэктов мельком пробегал глазами по машинописным строчкам и сердито отталкивал листок в сторону. Об охраннике, проститутке и Юродивом сведений не поступало.
Суханов, неслышно ступая по ковру, появлялся снова, и Полуэктов всякий раз удивленно взглядывал на часы: неужели прошло тридцать минут? Время в ту ночь неслось как настеганное. С такой скоростью, словно его не существовало и вовсе. Полуэктов растворялся в его бешеной скорости и терял ощущение самого себя.
Давным-давно, в детстве, он проснулся однажды в темноте и понял, что он в доме один. Обнаружил это, не вставая с кровати, даже не оглядываясь вокруг. Свое одиночество ощутил. Оно как бы выходило из тела, потерянно бродило по пустым комнатам, тыкаясь в углы и стены, истово желая найти кого-нибудь, но не находило и возвращалось обратно. А через малый отрезок времени вновь выбиралось из тела, скиталось, надеясь наткнуться на живое существо. Напрасно надеялось, потому что родители появились лишь утром и перепугались, увидев, что он не спит.
Тогда, в бессонный остаток ночи, Полуэктов детским своим умом постиг: какая-то часть его существа может отделяться от него самого и уходить туда, куда ей вздумается. «Наверное, это душа покидает меня, – строил догадки Полуэктов, уже став взрослым. – Выходит, я живу это время без души, одной оболочкой?»
Сейчас, когда он сидел в муниципальном совете и следил, как разворачивается в городе «Вспышка», часть его существа находилась далеко отсюда, и там, где она была, голубело небо, светило живое солнце. Старенькая мама подавала на стол, с лица у нее не сходила улыбка. Маме нравилось, что сын ее сердится, требует, чтобы она отдохнула – он о ней заботился, а ей большего и не надо.
Но в то благостное время, на полдороге перехватывая кофейную чашку из вздрагивающих рук мамы, не переставая пенять ей за хлопотливость, в то же самое время Полуэктов не ощущал, что он весь, до капли, находится за столом. Часть его существа бродила в этом городе. Но не в муниципальном совете, а в тихом и глухом дворике деревянного дома, где вытягивались над зеленой травой голенастые пухлоголовые одуванчики. Он, совсем еще маленький, приминал голыми коленями прохладную траву, ползал на четвереньках и сдувал пух с одуванчиков. Одна из пуховинок попала в нос, он безудержно зачихал и заревел. Большие руки подхватили его – а он уже знал, чьи это руки – подбросили вверх и поймали, притиснув к твердой груди. Приникнув к ней, отцовской, чуть пахнущей табаком, он уже ничего не боялся, слезы высохли, и захотелось громко, пронзительно завизжать от радости. Он и завизжал.
