Все. Теперь надо повернуться, идти к машинам, садиться в кабину и ехать. Но Петр, расставив ноги в блестящих от солидола сапогах, чего-то еще ждал, что-то ему еще нужно было. И тут подошел Яков Тихонович. Вот что надо! Выкричать, выплеснуть обиду и злость.
– Что, Яков Тихонович, уговаривать?! Где оно, твое обещанье? Профукали деревню, мать вашу так!
Петр кричал, что не верит больше обещаниям, что больше его здесь никто не удержит, что плевал он на все и пусть теперь дураков ищут в другом месте. Яков Тихонович молча и виновато слушал. Нечего ему было ответить. Не только Петру, у которого была больная жена, всем обещал, что медпункт не закроют и школу с магазином не тронут. Закрыли и тронуть собираются – он уже знал. Потому и молчал. А Мария не уставая просила его: «Яша, придумай, помоги, не дай пропасть Белой речке! На тебя надеюсь! Неужели ничего нельзя сделать, Яша?!»
Опустив голову, Яков Тихонович побрел прочь. В эту минуту Марии показалось, что не Яков Тихонович, а ее надежда уходит, опустив голову, оставляя после себя пустоту и уныние.
Петр Зулин подался в другую сторону. Железно хлопнула дверца кабины, загудели моторы, машины тронулись. Над дальним увалом вставало солнце. Один его луч упал на уголок зеркала, с которого сползла старая тряпка, отскочил веселым пятном на крышу заколоченного дома и, пока ехали машины по переулку, пятно неторопливо скользило по серому шиферу, а потом сорвалось и исчезло.
И снова притихла, насторожилась деревня, цепче вцепились в землю оставшиеся дома, глухая тишина и пустота властвовали сейчас над ней.
…Крапива сопротивлялась, выгибалась поломанными стеблями, пыталась подняться. Но Мария поворачивала, опять торила одну тропинку за другой, жестче, надежней переламывала стебли и листья. Запоздала она нынче – вызрели семена. Ничего, вернется весной, вытопчет свежую поросль. Но больше всего надеялась Мария на будущего хозяина. Верила, что он придет сюда, привезет свежие сосновые бревна или гладкие тяжелые кирпичи. Застучит топор или зазвякает мастерок, и начнут расти, подниматься стены. Тогда крапива сама уползет, исчезнет. Не любит она тех мест, где появляются новые дома.
Мария остановилась передохнуть, тяжелой рукой откинула с лица белую прядь и снова задумалась, ее опять потянуло назад, в прошлое… Якова Тихоновича выслушивали, кивали головами, иногда понимающе, иногда снисходительно улыбались и в конце концов вежливо выпроваживали из кабинетов, давая понять, что дело идет так, как надо, как и задумано, а если проще и яснее – Белой речке пришел каюк. Яков Тихонович не понимал и не соглашался. Мария издали наблюдала за ним, видела его хождения по кабинетам и боялась только одного – лишь бы он не махнул рукой и не отступился.
Яков Тихонович, поиздержавшись в городе, вернулся без копейки в кармане, так и не найдя поддержки. Но зато он привез с собой злость, холодную, расчетливую злость.
Дома уехавших стояли заколоченными и безобразили лицо деревни, как бельма. Покупателей на них не находилось. Яков Тихонович списался с хозяевами, разыскал покупателей – какой-то дачный кооператив – и решил биться до последнего. Если даже все уедут, он останется здесь один. Останется и будет жить на развалинах деревни, которую не смог сберечь.
Когда понаехали в Белую речку шустрые, ловкие городские мужики, когда они сноровисто и со знанием дела взялись ломать дома и грузить бревна на лесовозы, в деревне с людьми случилось неожиданное, но именно на эту неожиданность и рассчитывал Яков Тихонович. Не сговариваясь, без собраний и речей, каждый для себя в отдельности, а значит, и все вместе, решили – держаться за землю. Не уезжать, не бросать ее, а она не выдаст. Ни одна семья больше не тронулась с места. Люди поверили, что все зависит от них. И оказались правы. Оказалось, что судьбу деревни могут решать не только люди, сидящие над ними в кабинетах, но и сами жители. В районе и области для их писем заводили специальные папки, а белореченцы не уставая били и били в колокола. И их услышали. Оставили на месте школу и магазин, снова открыли медпункт, потом, когда пришло время, начали строить новые дома, столовую и ферму.
…Крапива была вытоптана. Ноги горели. Мария отошла в сторону и остудила их в холодной росной траве. Еще раз оглядела прореху, зияющую в улице, и опять увидела дом с белыми цветочками и голубками на наличниках. И еще хозяина. Цыганистого, горячего Петра Зулина с его диковатым взглядом и крепким шагом чуть кривоватых ног. Где он теперь? Бывший тракторист и отменный плотник. Да вот же он! В недавно полученной квартире, уютной, им самим обихоженной, он сидит в кресле перед телевизором, а на коленях у него первый внук. Мальчонка – вылитый дед. Чернявый, остроглазый. Не дает смотреть телевизор, дергает за рукав.
– Дед, а вот когда ты маленький был, во что играли?
– Да ведь рассказывал.
– А я еще хочу.
– Ну, лотки делали. Плаха толстая, а к ней руль, сиденье – все чин чинарем, а потом плаху навозом обмазал, на морозе водой облил, как только застыло – так и езжай.
– А плаха – это что такое? А навоз?
Петр терпеливо объясняет и про плаху, и про навоз, смотрит в окно на высокие яркие многоэтажки и хмурится. Страшно хочется ему сейчас взять топор и смастерить для внука лоток. Но не в квартире же. Да и навозу где найдешь? Никому, даже жене, не признается он, что мается душа и просится обратно. От хорошей работы, где его ценят и разве что на божницу не сажают, от уютной просторной квартиры, от доброй зарплаты. Петр сердится. Ну, чего надо, какого еще? Живи, радуйся. Нет ведь. Точит, точит непонятная тоска. Хоть бы утро скорее да на работу, там он обо всем забывает, там ни тоски, ни сомнений – работа. Работу он за радость любит.
…Мария уходила от того места, где когда-то стоял дом Петра Зулина, уходила и оглядывалась, видела в деревенской улице пробитую брешь. Ей казалось, что вся Белая речка пробита такими дырами и за каждым пустым местом – мужик, хозяин, переселившийся в дальние края. Тот самый, которого не хватает сейчас в деревне. Того же Петра Зулина. Вот кто был бы первым помощником Ивану, вот на кого бы он мог опереться…
Отрываясь взглядом от поляны с вытоптанной крапивой, Мария смотрела вперед и надеялась только на одно – должны же когда-то поумнеть люди, от своих и чужих неверных шагов. Пришло время, пора умнеть…
4
«А все-таки мы сами. И лучше. Да, лучше, чем раньше». Время от времени Иван повторял эти слова, и незнакомая гордость возникала в душе. Совсем не та, которую он испытывал раньше за самого себя, теперь она была иная – за всех сразу: за Вальку, за Огурца, за Федора, с которым по-прежнему было нелегко разговаривать, если упирался во что-то свое, решенное.
«А все-таки мы сами, сами». Стучала и не затихала в груди Ивана гордость. Она стучала еще и потому, что сегодня с утра он проехал по убранным полям. Ходил по краям, на мотоцикле заезжал в середину и не видел огрехов: рассыпанного зерна, нескошенных кулижек, разбросанных куч соломы. Этот порядок остался после них. «Значит, можем», – уже в который раз твердил он.
