– Скажите, а у вас гуся можно купить? Мне гусь нужен на день рождения…
– Люда! – сердито оборвал ее Зырянов.
– Молчу, молчу.
И она снова стала смотреть в окно.
– Как я понял, – кашлянул Яков Тихонович, – все законно. А раз законно – надо платить.
– Вот здесь вы и ошибаетесь! Глубоко ошибаетесь! Надо просто по-другому все подсчитать. Все, что касается доплат… Вот смотрите… – Зырянов присел сбоку Якова Тихоновича, подвинул поближе к себе бумаги и стал быстро, торопливо сыпать цифрами. Яков Тихонович никак не мог вникнуть в их суть. Только туговато соображал: такой выработки в районе на один комбайн, какая получилась в звене, никогда не было. И в районе этой выработки просто-напросто испугались, точнее, не самой выработки, а зарплаты. Нарушались какие-то инструкции, нарушался установленный порядок. Теперь, задним числом, чтобы привести дело в обычное и спокойное русло, торопятся переверстать по-иному, в сторону уменьшения. И еще думал вот о чем: в прошлом году в отделении, вместе с помощниками, на комбайнах работало восемь человек, в два раза больше. Общая сумма заработка была выше, чем сейчас у четверых, – выходит, экономия. Про это он попытался сказать Зырянову, но тот его перебил:
– Яков Тихонович, я еще раз вам популярно объясняю…
И снова стал сыпать цифрами, каждую из них словно подтверждая резким стуком авторучки по столу. Яков Тихонович перед этим напором терялся. Не мог весомо возражать, потому что запутывался в бесконечной цифири, беспомощно плавал в ней и никак не мог найти твердую опору. Зырянов подминал его под себя. Яков Тихонович сдался, уже не пытаясь что-то понять и в чем-то разобраться, только отстраненно и горько думал: «Не с моими коридорами тут… Хорошо было раньше – трудодни: поставил палочку, и все ясно. Нет, не с моими коридорами…»
Соглашаясь сам с собой, Яков Тихонович кивнул головой, а Зырянов понял так, что он согласился с ним, перестал сыпать цифрами и постукивать авторучкой по столу. Замолчал. Ему надо было убедить Якова Тихоновича, чтобы потом можно было и на него сослаться: вот, дескать, мнение бригадира…
– Яков Тихонович, – снова спросила помощница Люда, – а где все-таки можно у вас гуся купить?
– Гуся-то? Да вон пятый дом по порядку, по левой стороне. Спросите, может, продадут.
Зырянов вместе со своей помощницей скоро уехали, как они объяснили, им надо было побывать на центральной усадьбе. Яков Тихонович их проводил, вернулся в контору, плотно закрыл двери и долго сидел так, невесело размышляя.
Тут его и застал звонок председателя колхоза.
– Яков Тихонович, что вы говорили Зырянову?
– Да почти ничего и не говорил.
В трубке было слышно, как Веня тяжело дышит.
– Яков Тихонович, извините, но вы спороли несусветную дурость. Почему вы согласились с Зыряновым? Вы что думаете? Ведь мы же звено на корню подрубим! Нам тогда цена будет – копейка в базарный день. Очень вас прошу – о разговоре с Зыряновым никто из звена знать не должен. Ни один человек! Ясно? Хоть это вы себе, пожалуйста, уясните.
Говорил Веня жестко, напористо, как он еще ни разу не разговаривал с Яковом Тихоновичем. Тот растерялся. Осторожно положил трубку, сел в кошевку и поехал на ток. Надо было еще сегодня изловчиться и выкинуть хлеб на элеватор, ехал знакомой дорогой, смотрел на нее, а на душе было пусто и больно.
3
Островерхие макушки крапивы торчали густо, одна к одной. Там, где они торчали, посреди улицы зияла прореха. Справа – дом и слева – дом, а между ними остров крапивы. Проклятая, живучая трава, вечно ищущая бросовую, необихоженную землю. Найдет, вцепится, и гонит, гонит в рост, ни тля, ни засуха ей не помеха. Даже теперь, осенью, была она еще крепкой и кусала без жалости.
Мария ломала иногда свой порядок, не обходила деревню, а вытаптывала крапиву, кулигу за кулигой, – сколько хватало сил и времени. Давила ногами на влажные стебли, вминала их в землю, слышала жирный хруст и торопилась. Под ноги попадали обломки кирпича, деревянные гнилушки, гвозди, изъеденные ржавчиной, – крохи, жалкие останки веселого крепкого дома, стоявшего когда-то на этом месте. Мария его помнит. Она все помнит.
…Стук молотка летел над избами, над заборами, над банями и поленницами – над всей деревней, которая затаилась и притихла, как живой человек, и, как живой человек, напряженно вслушивалась. А в звенящей тишине мартовского утра властвовал только один звук: по-кладбищенски тоскливый звук молотка. Он раздавался глухо, нервно, вгонял в податливое дерево острые железные гвозди и захлебывался от своей спешки, промахиваясь и стукая иногда вхолостую. Так торопятся забить гроб с покойником, чтобы закончить скорее печальный, рвущий душу обряд. По одному, по двое подходили люди, останавливались против дома Петра Зулина. Молчали, смотрели, как хозяин досками крест-накрест забивает окна. Затейливо вырезанные наличники с белыми цветочками и голубками, крепкие, ладно подогнанные бревна, не тронутые еще ни одной трещиной, веселый, тоже резной, карниз и деревянная вертушка на крыше – все было живым и радовало глаз. Но радовало последние минуты. Крест-накрест ложились серые доски, влезали в дерево острые гвозди, и дом на глазах становился незрячим, старым и брошенным. Было ясно, что без живого духа, без хозяйского догляда, жизнь ему отмерена короткая. По счету это был двенадцатый дом – первые начали заколачивать по осени, когда управились с огородами. Тогда же закрыли медпункт. Теперь, ходили слухи, на очереди школа, а там, по всему видно, доберутся и до магазина.
– Непроспективные мы, на обочине. Вот теперь на проспект будем выбираться, – тихо вздохнул кто-то из толпы.
Мария слышала этот голос. Слышала и думала, что мечта ее, выстраданная и давняя, как тяжелая дорога, отодвигается и уходит в необозримую, невидимую глазом даль. Долгие-долгие годы она мечтала: вот кончатся и голодные и холодные времена, и уже ничто не вытолкнет жителей из деревни. Ведь издавна гнали с родной земли голодуха, нужда, война. А теперь ничего этого не было – сыты, одеты, обуты, война не грохочет и не гонит никто. Но зато нет главного – будущего деревни, на которой поставили крест. И уходит народ, так густо уходит, как еще никогда не уходил. Никогда еще не была Белая речка под такой угрозой – остаться без жителей, развалиться и загинуть в крапивном засилье.
С тревогой и молчанием ждала Мария – что же дальше?
Петр Зулин вбил последний гвоздь. Подергал доску – прочно ли? – сунул молоток в карман фуфайки и пошел к людям. Глаза диковато сверкали. Закрыл за собой калитку, глянул в дальний конец переулка, где стояли две машины, загруженные домашним скарбом, и дернул черноволосой, цыганистой головой, словно хотел стряхнуть наваждение.
Рвалось у Петра сердце, и рвалось оно у Марии. Хозяин, настоящий хозяин, каких она всегда любила и ценила, уезжал из деревни. Он еще раз дернул головой и через силу выдавил:
– Ну вот, соседи… чего теперь… прощевайте…
– Господи! – со слезой отозвался ему женский голос. – Высохнет наша речка, совсем высохнет!
