Иван неожиданно захлопнул блокнот, сунул его в карман.
– Ну? – Яков Тихонович потрогал усы, чтобы скрыть усмешку. – Не по зубам?
– Если дневная выработка останется такой же, как сначала, – не успеваем. Короче, на каждую коробочку надо накидывать еще по четыре гектара.
– Ни себе чего! – присвистнул Огурец. – Ты там в таблице умножения ошибку не сделал?
– Не сделал. При непрерывной работе эти гектары можно наверстать. Учитываем, что из-за машин стоять не будем. Федор, как думаешь?
Тот перестал топтаться, оглянулся на Якова Тихоновича, словно искал у него поддержки, развел руками:
– А никак, Иван, не думаю. На бумаге-то оно гладко, а поломки куда? В овраг? Их ты считал?
– На каждый комбайн по часу. Давай, Федор, решай.
– Я что, крайний?
– Не крайний, а опытный. Если скажешь, будешь делать. И нам поможешь.
Иван произнес эти слова и даже сам удивился – как он их придумал, сразу, с лету? Единственно верные. Какое-то чутье подсказало их ему. Только они могут задеть Федора за живое. Он по глазам видел, что задели.
– Дай-ка папиросу, – Федор неумело прикурил от услужливо зажженной Огурцом спички, пыхнул раз-другой, аккуратно поплевал на папироску и пошел.
– Ты куда, Федор?
– Работать, куда еще? Хватит, наговорились, а то и вправду помощников придется вызывать.
– Ну вот, батя, решили. Звони председателю.
– Иван, на одну минуту. – Яков Тихонович подождал, когда Огурец с Валькой отошли в сторону, спросил: – У вас вчера ремень ни у кого не полетел?
– Полетел, а что? – Иван насторожился.
– Тогда понятно, я так и думал.
– А что такое?
– У нового комбайна на МТМ ремень сняли. Председатель сегодня ругался. Ваша работа?
– Наша! А что делать прикажешь? Где их взять? Ты когда обещал привезти? Все везешь?
Яков Тихонович только махнул рукой.
«Что-то не так, нечестно, – стучало в голове у Ивана, когда он поднимался на мостик комбайна. – По-другому бы. А как по-другому? Где его взять, распроклятый ремень? К черту, потом разберемся!»
2
Прибой шумел глухо и монотонно. Напуганные чайки метались над белесыми волнами. А берег стонал от гула тяжелых сапог. Рота морской пехоты марш-броском рвалась к назначенному пункту. Автомат, противогаз, подсумок патронный, подсумок гранатный, железная каска на голове и вещмешок за плечами – все это с каждым километром увеличивалось в весе и тянуло к земле. Сердце колотилось у самого горла. Пот по лицу – градом. Когда с моря налетал резкий порыв ветра, он сдергивал со лба и со щек тяжелые капли, они попадали иногда на руки, и было странно, что пот за такое короткое время становится холодным. Тяжелое запаленное дыхание рвалось из сотни ртов. Прорезая глухой топот сапог, вонзался в уши прерывистый командирский голос: «Не отставать! Подтянись!» Казалось, что дорога отодвигается, ускользает и ее уже никогда не догнать. Но зачем же догонять дорогу? Она под ногами. Нет, убегает, ускользает. Больше всего Иван боялся запнуться и упасть. Если он упадет, то никакая сила не сможет его поднять. Бухают сапоги, не замолкая ни на секунду. Грохочет прибой, набирая силу. Небо над головой мрачное, осеннее – Иван успел взглянуть на него перед марш-броском. Теперь не до неба. Силы оставляют. А командирский голос будто ввинчивается в уши: «Газы!» Прохладная резина противогаза плотно прилипает к щекам, через минуту становится теплой, а еще через несколько минут – мокрой. Сил больше нет. Иван замечает впереди большой позеленевший валун. Сейчас он добежит до него и упадет. Упадет и будет лежать, пока не отдышится, пока сердце не перестанет колотиться у самого горла и не опустится на положенное место. Валун уже маячит сбоку, но Иван не падает. Все бегут, и он тоже бежит вместе со всеми. Снова намечает себе валун и снова оставляет его позади. Все бегут, все. Всем тяжело, а не только тебе одному. И он бежал и прибежал вместе со всеми, нигде не отстал. А один он бы никогда такого сделать не смог. Этот закон Иван познал и открыл на собственном опыте.
…Шесть часов. Шесть часов без единого перерыва и без единого перекура. Голова набухла от гула. Ноги затекали, ломило поясницу. Солнце заливало округу ярким прощальным светом. Одна за другой сновали машины, оставляли на земле блестящие вмятины, и убранное поле было украшено странным, запутанным рисунком.
Иван старался не поддаваться усталости, не думать о ней. С усталостью можно справиться. Лишь бы не случилось у кого-нибудь поломки. И тогда они смогут осилить пространство неубранного поля, опередят быстро убегающее время и уберут семенной хлеб до дождя.
Дождь… а то еще ветер или снег. Неласкова природа к этой земле. Но раз уж выпало работать на ней, значит, надо работать. Неужели голова хуже соображает, а руки хуже делают, чем у других? Да ничего подобного! И мы умеем! И мы можем! Надо только научиться разговаривать с людьми, понимать их, поменьше орать и приказывать – многому надо учиться.
Шестичасовая работа, непрерывный гул комбайнов, падающая вниз колосьями под резцами жатки пшеница, дрожь железа – все наполняло тело тугой, вяжущей усталостью, ей становилось труднее сопротивляться, но мысли, на удивление, приходили ясные и четкие. Приходили мгновенно, вроде бы совсем разные, но на самом деле незримо цеплялись одна за другую, как зубья шестерни, и крутились, образуя ровный и законченный круг.
…Небольшая, глубокая хлебница, доверху наполненная тонко нарезанными белыми ломтями, внезапно – Иван даже не успел заметить когда – оказалась перед самым его носом. Фермер, принимавший их туристическую группу и сидевший рядом, заметил удивленный взгляд, придвинулся поближе и поманил пальцем переводчицу. Та подошла. Глядя на Ивана, а не на нее, фермер быстро заговорил. Переводчица слушала и кивала аккуратной, прилизанной головкой.
– Он говорит, что вы можете не стесняться, ешьте хлеба, сколько вам хочется. Он знает, что у вас в России не хватает хлеба и вы его покупаете за границей.
Иван рассмеялся. В первую минуту даже не сообразил, что ему ответить.
– Почему вы смеетесь?
– Вы были в России?
– Давно. После войны, в сорок шестом году.
– С тех пор много изменилось. И хлеба, поверьте, хватает.
– Но вы его все-таки покупаете за границей.
– А это, извините, наше личное дело.
– О! – Фермер похлопал Ивана по плечу. Рука у него была совсем не старческая, крепкая и мозолистая. – У вас это называется вмешиваться во внутренние дела. Я вмешиваться не хочу. Так что покупайте, если вам угодно.
Фермер добродушно улыбнулся и так же внезапно, как поставил, убрал хлебницу в сторону. Застолье с вежливыми и осторожными речами с обеих сторон шло дальше своим ходом, а у Ивана никак не выходил из головы странный вопрос, как не выходит он и сейчас, когда уже прошло почти два года после поездки в одну чистенькую и прибранную западную страну. Почему же мы покупаем хлеб за границей? Иван знал официальный ответ на этот вопрос, но всегда добавлял к нему свое – потому и покупаем, что не научились, как надо, как следует работать и хозяйствовать. Хотя бы вот здесь, в родной Белой речке и на земле вокруг нее.
