– Нет, ты глянь на его! Завтра в поле, а он надумал. А раньше, год почти целый, где был?
– На работе, дома был. Ты, Тихоныч, не шуми. Не подходит мне звено. Сам посуди. Ну, Иван, ладно, Ленька тоже мало-мало соображает. А Валька? У его ж за спиной надо стоять и глядеть в оба глаза. А деньги поровну. А у меня их пять короедов – все есть хотят. Короче, мне общее хозяйство боком выходит. Один я больше заработаю. Так можно или нет выйти?
– Федор, ведь говорили – за квалификацию тебе доплата, уравниловки нет. Пойми, ведь надо же когда-то за землю браться всем…
– Погляди, погляди на его! – никак не мог успокоиться Яков Тихонович. – Дожились, бляха-муха! Да ему по новой надо коллективизацию проводить!
– Да не шуми ты, Тихоныч. Я спрашиваю – можно или нет? Как-никак обещал. А если б не обещал, я бы и спрашивать не стал.
Иван лихорадочно искал ответ. С одной стороны, без Федора, самого опытного, придется туго, с другой – как с ним работать, если у него уже сейчас такое настроение.
– Нет, нельзя! – отрезал Яков Тихонович. – Я, как бригадир, запрещаю. Поздно, все расписано, все составлено. Иди к председателю, проси у него.
Яков Тихонович, конечно, хитрил, но в то же время и знал, чем взять Федора. Не пойдет тот отказываться от своего слова. Это для него все равно что через себя перешагнуть.
– На нет, как говорится, и суда нет.
– А раньше, раньше где был? Про что думал?
– Быстро, Тихоныч, только кошки любятся. Нынче отработаю, а на будущий год – шабаш. Пошел я.
Федор тяжело поднялся и тяжело направился к калитке. Его сильные короткие ноги крепко подминали густую траву в ограде. По-хозяйски закрыл за собой калитку, натянул на глаза кепку, сунул руки глубоко в карманы и подался домой. Даже не оглянулся.
Яков Тихонович, забыв об ужине, крутился на летней кухне между столом и печкой, похожий на взъерошенного, задиристого петуха, матерился. Иван запивал молоком жареную картошку, помалкивал. Ему ни о чем не хотелось говорить. Он знал: таких, как Федор, надо убеждать делом. А разговоры… Это так, для перекуров.
– А ты что молчишь? Новый труженик деревни.
Про Ивана не раз писали в районной газете, и всякий раз называли его новым тружеником деревни. Яков Тихонович, когда был злой, тоже так его называл, с издевкой. Сын в долгу не оставался. Об отце тоже не раз писали в газете.
– А что я вам должен ответить, уважаемый хозяин деревни Белая речка?
– Ты же первый глотку за это звено драл. Забыл? Забыл, как вы тут с Веней ночью расписывали?
– На память пока не жалуюсь.
– А чего как воды в рот набрал? Вякнул тут при Федоре и замолк?
– Да зря ты. Отпустить его надо было.
– Ну… – Яков Тихонович даже задохнулся. – Ну, знаешь! Зачем тогда людям мозги морочил?
– Неужели трудно понять? Не нужен он мне, если из-под палки в звено… Один скандал.
– Вот теперь и расхлебывай. Вылез на трибуну, навякал, вот теперь и расхлебывай. А завтра Валька с Ленькой придут отказываться.
Яков Тихонович присел, крупным глотком хватнул из кружки чая, обжегся, выплюнул, бросил кружку, поддал ее сапогом и выскочил из кухни. Иван спокойно ел. Он давно привык к отцовским выходкам. Яков Тихонович скоро остынет, угомонится и, виновато улыбаясь, вернется. Так оно и случилось. Отец вернулся, подобрал кружку, сел за стол, подвинул себе поближе сковородку с картошкой, смущенно пробормотал:
– Нервишки, мать их, совсем разболтались. Ты тоже, ухарь, нет, чтобы помолчать.
– Я же молчал. Сам говорить заставил.
– Опять заводишь?
– Ешь, ешь давай. Я поехал.
Когда на улице затрещал мотоцикл, Яков Тихонович сердито бросил ложку.
– От же курва! Надо ж так парня приворожить!
Глава третья
1
Иногда Ивану казалось, что у него уже была жизнь. Иная, не нынешняя, но – была. Он забыл ее, ничего не знает о ней, а она нет-нет да и напомнит о себе. То запахом, то обстановкой, то чувством. Ненадолго, как вспышка. Знаешь, что в твоей нынешней жизни такого не случалось, но в то же время все близко, знакомо. Иван шел по краю хлебного поля, дотрагивался рукой до колючих колосьев, видел серую, литую поверхность пшеницы, уходящую к самому горизонту, и никак не мог избавиться: это с ним уже было. Когда-то. И хлебное поле, и раннее утро, и колючие колосья, и странное, непреодолимое желание подпрыгнуть, взлететь над землей, увидеть ее всю сверху и закричать. От радости, оттого, что живешь и ждешь от своей жизни лучшего.
Иван даже остановился. Хотя знал: не вспомнить ему и не догадаться, когда это уже было, в какой жизни? Только попытался задержать в душе этот миг, постигнуть его до конца. Не получалось. Все исчезало, растворялось, как исчезает и растворяется туман, когда на него падают солнечные лучи. А на смену приходило реальное и вполне понятное: обкошенное по краям поле, четыре комбайна и стоящие возле них Огурец, Валька и Федор.
– Иван, хватит топтаться, поехали! – Громкий хрипловатый голос Федора отсекал все лишнее и ненужное. С сегодняшнего дня, вот с этого часа, время становилось весомым и ощутимым, и, когда оно уходило без дела, как вода сквозь пальцы, рука это чувствовала.
Иван заторопился к комбайнам.
– Значит, так, мужики. Я – первый, вы за мной, Федор последний. Пока по кругу. Обмолот будем за каждым проверять вместе. Поехали!
Одним махом взлетел по лесенке на мостик, завел комбайн и направил его прямо на серую хлебную стену. Стена дрогнула и стала обваливаться тяжелыми колосьями вниз. Большая, грузная машина зашлась дрожью, и от нее понесло жаром, мазутом, пылью, – так от человека, занятого тяжелой работой, разит резким и едким потом.
Иван оглянулся. Остальные выруливали за ним. Грохот съедал тишину. Поле, протянувшееся до самого горизонта, пугало своими размерами. Сотни раз, туда и обратно, требовалось проехать, чтобы осталась на нем только ровная стрижка стерни. Судьба поля зависела теперь только от них, четырех людей, сидящих в эти минуты на комбайнах и думающих каждый о своем. В такие минуты человек всегда думает о чем-то еще, кроме работы.
Валька был расстроен и вспоминал вчерашний вечер. Его сосед и одногодок, служивший во флоте, прислал домой фотографию – во всей матросской красе. Мать дружка не утерпела, побежала с фотографией по соседям. Первым делом заявилась к Нифонтовым. Валька посмотрел на снимок, смущенно улыбнулся и заторопился на улицу. Не хотел при чужих показывать своей слабости: чуть не до слез расстроила его фотография, под самый дых достала. Вальку, единственного из всех его одногодков, не взяли в армию. Пальцы подвели. Большой палец на ноге сросся с соседним – еще с рождения. По этой причине и выдали ему военный билет, где сухими, казенными словами было сказано, что для армии он человек не годный. Корочка у военного билета была красная, но все почему-то говорили, что ему выдали белый билет.
