– Так я, поди, с бабой живу.
И все вопросы исчерпаны.
– Вон Яков Тихонович идет, – подал голос Валька, самый молодой из четверых. – Он вам проблемы сразу разъяснит.
Валька улыбнулся тихой, извиняющейся улыбкой. Такая привычка у него была – говорить, улыбаясь.
По машинному двору торопился Яков Тихонович. В старых кирзовых сапогах, в легоньком пиджаке, он мало походил на бригадира, но мужикам именно это и нравилось. Слушались его беспрекословно, а крикливые разносы, которые он мог устроить любому и в любое время, сносили терпеливо.
– Загораем?
Яков Тихонович примостился на скамейке, сдернул кепку с головы, вытер ею потный лоб и, не дожидаясь ответа на первый вопрос, задал второй:
– Как комбайн?
– Комбайн, шеф, как часики. Только вот у меня вопрос. – Огурец по новой изложил свой вопрос, а заодно и ответ Ивана, правда, про Чистый угол умолчал.
– Мудрецы! – закипятился Яков Тихонович, словно ему наступили на больную мозоль. – Заимообразно! Несообразно! Руки надо отрывать за такую работу! Привыкли теперь – тяп, ляп… и с глаз долой! А надо не мудрить. Напортачил – оставайся без зарплаты. Все! Тогда бы почесались.
– Ты сам-то многих без зарплаты оставил? – спросил Иван.
– А у меня руки связаны. И ты не подначивай. Я его лишу, а на меня и прокурор, и профсоюз, и кака только холера еще не окрысится. Пока там не поймут, – показал пальцем наверх, – что пора гайки закручивать, толку не будет.
– Да что мы за народ такой! – разозлился Иван. – Чуть чего – пальцем в небо – там! А вот тут, у себя под носом, а? Может, беспорядок у нас начинается?
– Ну ладно, – Федор поднялся. – Это вы дома доругаетесь. Тихоныч, когда в поле?
– Дня через два, думаю. А тебе, Иван, так скажу: накрутишься нынче со своим звеном, поглядим, как заговоришь.
– О, черт, вас не переслушать!
Федор поднялся с лавочки и пошел домой. Широкий, угловатый, похожий на комель большого дерева, он и издали внушал невольное уважение своей несокрушимостью.
– Поглядим, как заговоришь, – повторил Яков Тихонович. – А то мы мастера со сцены чудеса показывать.
Иван не ответил. Он прутиком рисовал на земле чертиков. Аккуратных таких чертиков с витиевато закрученными хвостиками. Я в рай, а черти за штаны – к нам давай. Кто же так говорил? А, председатель колхоза Вениамин Павлович, Веня, как его называли за глаза. Тогда, после собрания, уже вечером, он приехал к Завьяловым, где отец с сыном крупно переругались и сидели по разным углам. Яков Тихонович до сих пор не простил сыну той выходки. «Ишь ты, правдолюбец выискался, – кричал он, – ишь ты какой хороший. Встал и положил на всех с прибором. А что мы план по хлебу выполнили – забыл! А что у нас с машинами вечная катавасия – тоже забыл! Выходит, по-твоему, раз погода нас прижала, то людям уже и доброго слова не скажи. А люди по ночам работали!» Короче говоря, наругались всласть. И когда в избу вошел председатель, говорить уже ни о чем не хотелось. Он закрыл за собой дверь, остановился на пороге, внимательно оглядел Завьяловых и сразу определил:
– Поругались? Ничего, Яков Тихонович, почаще нас надо встряхивать. Правильно, Иван Яковлевич. Ну, а теперь давайте спокойно, без крику потолкуем.
Долго они толковали в ту ночь, до самого утра. И мирились, и снова ругались, но в одном сошлись – механизатор нынче на земле, как поденщик. Вспахал – получил, посеял – получил, а выросло что или засохло – дело десятое. И нет никакого другого выхода, кроме одного – ставить человека в зависимость от земли, от урожая, который она дала. Для начала решили создать звено и опробовать его на уборке. Звено с одним результатом и с одним котлом заработанных денег. Если получится, на будущий год увеличить это звено и отдать ему всю землю и всю технику. Если получится… Пока же еще ничего не известно и будущая уборка как в тумане. Что она принесет?
Иван продолжал рисовать чертиков и даже не заметил, как ушли отец и Валька. На скамейке остался лишь один Огурец. Сдвинув на лоб легкую белую кепку, захватанную мазутными пальцами, он с кислым видом оглядывался по сторонам. Следа не осталось от недавней веселости.
«Точно, с Ольгой скандал», – окончательно убедился Иван. Он хорошо знал своего дружка и не сомневался: скандал мог случиться лишь по одной причине: Огурец сорвался на сторону. Такой он был ухарь – ни одну приличную юбку не пропускал мимо. Если это становилось известно, Ольга сматывала в узелок вещички, брала за руку дочку и уходила к своим родителям. Огурец искренне каялся, переживал, становился перед женой на колени и мог даже пустить слезу. В конце концов вымаливал прощение, Ольга возвращалась домой и тогда в деревне (да что в деревне – в округе, в районе!) не было идеальней мужа. Мелким бесом рассыпался он перед Ольгой, пылинке не давал упасть. А потом вдруг, ни с того ни с сего, снова уходил на отхожий промысел, и – плохо играло, начинай сначала.
– Ты чего такой кислый, поганых грибов наелся?
– Помоги, Ваньша. В последний раз. Моя опять к своим старикам удула.
– Ну, знаешь…
– Да не было ничего, Ваньша, во, крест. Еду из райцентра – стоит бабенка на выезде с чемоданом. Я ведь не жлоб, чтоб на пустой машине и мимо. Довез до Шашурова. Спасибо, до свиданья. Чисты, как поцелуй младенца. Доложили, заразы! А Ольга к старикам упорола. Ваньша, поговори, а? Последний раз. Она только тебя и слушает.
– Ты хоть мне не заливай.
В смиренной позе кающегося Огурец долго стоять не мог. Плюнул, крутнулся на одном месте, полез в карман за папиросами. Все у него делалось и получалось по-своему, по-особому, не так, как у других. Он даже закуривал лихо и с удалью – щелкал большим пальцем по пачке, и папироса залетала ему в рот. Прикурил, оглянулся, словно боялся, что их подслушают, снова попросил:
– Ваньша, будь человеком.
– Ладно, пошли.
Ольгины родители жили на другом краю, и друзьям пришлось топать через всю деревню. Встречные бабы были, как обычно, в курсе дела и провожали их понимающими улыбками. Над друзьями бабы посмеивались, а Ольге втихомолку завидовали. Взбрыкивал Огурец не часто, а в остальное время носил жену на руках. В самом прямом смысле. Подхватывал полнотелую, пышную Ольгу и кружился с ней по избе. А то сажал ее в передний угол, не позволял вставать и сам мыл полы, варил ужин, кормил кашей дочку и доил корову. Наверное, за это и прощала его Ольга, ну, и за то, что он вообще такой, Огурец, нельзя на него долго злиться.
Улица кончилась Дальше околица. Дом Ольгиных родителей последний, его едва видно за зеленой листвой высоких, разлапистых тополей.
– Ну, ты иди. – Огурец подтолкнул Ивана к калитке. – Я тут пока, на лавочке.
Иван сделал зверское лицо, показал ему кулак, толкнул калитку, вошел в ограду и столкнулся с Ольгой. Она развешивала после стирки белье. Полная, статная, с приветливыми ясными глазами, Ольга была так мила в своем стареньком коротковатом платьице, такой домашностью и уютом веяло от нее, что Иван не удержался и про себя выругал Огурца: «Балбес! От такой женщины на сторону бегать!»
