– М-да-с, – словно в раздумье проговорил Галазянов и показал плеткой на Егоршу. – Ну-с?
Фрол снова посмотрел на поручика, все в те же мертвые глаза.
– Поехали, – сказал. – Прощайте. Анна, береги Егоршу.
Солдаты хотели было снова связать ноги Фролу и накинуть на голову мешок, но Галазянов, махнув плеткой, остановил их – не надо. Фрола подсадили на коня, но рук не развязали.
– Фролушка-а-а!
Не оглянулся. Сзади, сунув приклад карабина под мышку, ни на шаг не отставая, ехал солдат.
Ныли связанные за спиной руки, худой, измученный конь с выпиравшими наружу ребрами шел тяжело, через силу, словно чуял, что и его всадник едет тоже через силу. Осталась позади елань, не убранная еще рожь. Сосны, тесно сомкнувшись ветками, не допускали солнце на узкую боровую дорогу. Но вот они расступились, отошли в сторону, и перед глазами блеснула недалекая уже синева реки.
Фрол смотрел в широкую спину Галазянова, перетянутую ремнями, а видел его мертвые, остановившиеся глаза. Мужики ждут в протоке, ждут донесения, а он едет позади Галазянова и впереди хмурого бородатого солдата, под мышкой которого торчит приклад карабина, а черный ствол покачивается, готовый в любой момент плюнуть свинцом между лопаток. Сейчас будет поворот, и дорога пойдет вдоль берега до самой черной березы, до того места, где сходятся три дороги. Перекресток. Отсюда, от этой молоденькой черной березы, он уходил к партизанам. Здесь пришли к нему в голову и складно сложились слова. Не в первый раз уже случалось у него – думал о прочитанном, и вдруг откуда-то появлялись слова, вставали одно за другим и удивляли его самого. Вот и тогда:
Лицом к лицу
На перекрестке
Добро и зло
Стоят всегда!
Вот скоро и он, Фрол Агарин, доедет до своего перекрестка. За спиной – черный, настороженный глаз карабина и семья, впереди – мужики, ждущие его с нетерпением, и прямая спина Галазянова, перетянутая коричневыми ремнями. Ехали неторопкой рысью, стук копыт по твердой, непылившей дороге звучал негромко, глухо. Ближе и ближе черная береза, уже хорошо видны ее опущенные вниз ветки, каждая по отдельности. На них густо высыпали сережки – новые семена скоро упадут на землю, новые ростки проклюнутся из них, только не хочется, чтобы стволы будущих берез были черными. Зачем на земле черные березы? Они должны быть белыми. Белыми, как этот прекрасный свет, на котором быть Фролу осталось совсем немного. Он потихоньку вытащил из стремени левую ногу, а когда от березы его отделяло лишь несколько шагов, вытащил и правую. «Лицом к лицу на перекрестке…»
Резко оттолкнулся от ствола березы, с маху слетел на землю, тяжело ударился, хыкнув нутром, и, судорожно перебирая ногами, подталкивая самого себя, связанного и неповоротливого, покатился к обскому обрыву. Со спины на живот, с живота на спину; синее высокое небо перед глазами и сразу – горячая земля; небо и земля, и еще успел в какой-то раз, переворачиваясь, увидеть муравья с малой соломинкой, он показался ему необычайно большим. Выстрел – брызнуло горячим в щеку, с живота на спину – синее высокое небо опустилось и стало красным. Торопились солдаты, не ожидали такой прыти от связанного и промазали. Со спины на живот, с живота на спину – тяжелое тело здорового и сильного мужика стремительно покатилось с крутояра, вздымая за собой пыльный след сухой глины. Звонкий всплеск долетел наверх, и конь, оставшийся без седока, поднял к небу голову и громко заржал.
Принимай своего сына, матушка Обь, принимай в свои объятия. На твоих берегах он родился, твоей водой был вспоен, и в твоей текучей глубине закончилась его жизнь.
Андрей задумался, сидя на черном стволе, а Нефедыч, подняв капот, копался в моторе и не торопил Агарина.
42
Однажды, еще в давнем детстве, Козырин возвращался на лыжах из леса в деревню, и его в открытом поле застигла метель. Он тогда едва не замерз. И с тех пор не любил метелей – они всегда нагоняли на него непонятную тоску. Когда за окном начинала буянить злая сибирская непогодь, когда стекла дрожали от порывов ветра и по ним соскальзывал сухой колючий снег, Козырину всегда казалось, что его ждет какая-то западня, замаскированная снежной каруселью и свистом ветра. Теперь, вытянувшись на узких нарах в камере, в которой было только одно махонькое зарешеченное оконце, он слушал нудные завывания вьюги и с отчаянием сознавал – вот она и подстерегла, западня. Его обложили, как волка, и куда бы сейчас ни кинулся в надежде найти выход, везде будет натыкаться на отпугивающие красные флажки. Козырин был слишком матерым волчищем, чтобы уйти из облавы незамеченным.
Поднялся с нар, подошел к оконцу. Сухой снег скатывался со стекол, накапливался внизу маленьким сугробиком, а новый порыв ветра его срывал и рассеивал пылью в белой кутерьме. Козырин вздрогнул, как будто снова оказался в открытом поле, застигнутый внезапной метелью: упругий ветер хлестал по лицу, не давал вздохнуть в полную силу, не давал даже крикнуть от отчаяния.
Вспомнилось, как следователь, который приезжал в Крутоярово и теперь вел дело, несколько дней назад неожиданно сказал на допросе: «Вы, Козырин, хуже чумы и оспы. От вас кругом ползет зараза!» Но тут же осекся и замолчал – не положено следователю говорить такие слова. Потом повел допрос дальше, по-прежнему поглядывая чуть насмешливыми глазами. Эти насмешливые глаза выводили Козырина из себя, он начинал злиться, нервничать, все чаще отвечал невпопад, путался и кожей, нутром ощущал, как вокруг него все плотнее и плотнее стягивается кольцо красных флажков. Снова вспомнил следователя и, холодея, признался самому себе, что ему отсюда не вырваться.
Метель не утихала, лупила и лупила по оконцу жесткими, настырными лапами. Где-то погромыхивало железо, и резкий, лающий звук насквозь просекал нудное завывание.
«Один, – тянул Козырин такие же тоскливые, как метель, мысли. – Вот ведь как она, житуха, устроена, стоит только слететь с коня – и уже все проходят мимо».
И вдруг зазвучал где-то совсем рядом, словно за спиной, тихий, спокойный голос Надежды: «Ухожу сейчас, когда ты еще в силе, потому что не хочу уходить потом, когда все от тебя отвернутся…»
Вот и отвернулись, вот и остался он один, в камере, длину которой можно измерить пятью шагами. Один. Впору задрать голову и завыть в голос, как загнанный и обессиленный волк. Надежда… Единственный человек, кто смог бы сейчас успокоить и хоть как-то утешить Козырина. Многое бы он сейчас отдал, чтобы она оказалась рядом. Но сказок в жизни не бывает. Козырин в отчаянии закрывал глаза, видел Надежду, ее печальный взгляд, вспоминал ее теплое, упругое тело и ругался самыми черными словами, какие знал. Саднила ободранная душа и молила, просила, чтобы рядом была еще одна, живая и родная, умеющая понимать чужую боль. Но таковой рядом не было, и не надо тешить себя напрасно – не будет.
Сознавая это, он все больше проникался ненавистью к тем, кто его окружал и с кем он был знаком. Он ненавидел сейчас всех. Перебирал в памяти одного человека за другим и задыхался от злости. Неожиданно среди многих лиц мелькнуло особенно ненавистное – широкоскулое, узкоглазое лицо высокого парня. Агарин. Эх, как же он его недооценил, как смог проморгать!..
