Андрей резко развернул лодку и, чтобы не так далеко снесло, направил ее наискосок, широко закидывая весла. Причалил он на песчаной косе, Аристарх Нестерович опустил босые ноги в воду, зажмурился и повернул лицо прямо к солнцу.
– Вот за это, Агарин, спасибо. Два года здесь не был. Доставай закидушки, рыбачить будем.
После паводка на косе осталось большое, длинное бревно, гладко вылизанное водой. Возле него Андрей и сложил нехитрый багаж. Размотал закидушки. Раскрутил над головой упруго посвистывающую леску с тяжелым свинцовым грузилом на конце, отпустил ее, направляя подальше от берега. Грузило звонко блямкнуло. Аристарх Нестерович не торопился, медленно разбирал закидушку, медленно насаживал на крючки червей, долго примеривался, прежде чем закинуть. Рыбалка доставляла ему удовольствие, которое он хотел продлить.
Клев был отменный. Тоненький прутик, воткнутый в песок у самой воды, то и дело качался от подрагиваний привязанной к нему лески. Они оба так увлеклись, оба так забылись в азарте рыбалки, что даже не заметили, как наступил вечер, спала жара и у реки стало прохладно. Из низкого густого ветельника на косу потянулись комары. Нудно заныли.
– Агарин, шабаш. Комарье съедает. Пали костер, будем щербу варить.
Аристарх Нестерович скрутил свои закидушки, сел на беседку в лодке и долго, не оглядываясь, смотрел на реку. Пляж на другом берегу опустел. Дневные краски померкли, теперь течения не было заметно, казалось, что река неподвижно стоит на одном месте, как и деревья на ее берегах.
Весело горел костер, огонь, вскидываясь высоко вверх, быстро, сноровисто поедал сушняк, нагретый за день на солнце. Скоро в котелке закипела уха, а старик все сидел в лодке, спиной к костру, смотрел на реку, и резко, ярко белела его рубаха.
Когда Андрей его позвал, он медленно, словно недоумевая – откуда здесь человеческий голос? – повернул голову, от света костра его большая борода заалела. Аристарх Нестерович поднялся во весь рост, пошел к огню, и в эту минуту, бородатый, в белой просторной рубахе, высокий и костлявый, здесь, на берегу большой реки, озаренный сполохами, он напоминал древнего старца из пустыни, одного из тех, которые испокон веков искали на Руси идеал для взбудораженной, изболевшейся души. Словно только сейчас он вышел из своей пустыни, чтобы сказать людям что-то самое главное, такое, о чем они до сих пор не подозревали. Но старец тихо и устало опустился на землю, буднично спросил:
– Щерба поспела?
– Готова, Аристарх Нестерович. Как в лучших домах Лондона и Парижа.
– Присказка дурацкая. Не говори больше. А вот за то, что привез сюда, поклон тебе, Агарин. Попрощаюсь с летом красным.
– Да вы что, Аристарх Нестерович, зачем прощаться, еще приедем.
– Хы! Прощаюсь, и все. Самое первое, что в жизни помню, – мать и реку. Так-то. Давай свою щербу.
Костер прогорал, пламя опадало ниже, но от углей становилось жарче. Пришлось даже отодвинуться. Короткая летняя ночь хоть ненадолго, но вступала в свои права. Стушевывались верхушки ветел, берега сливались с водой, и река обозначалась теперь только звонкими в тишине всплесками крупных рыб.
Необычно молчалив, задумчив был сегодня Аристарх Нестерович. Мало походил на себя прежнего. Андрей, чувствуя это, не заводил разговоров. И было странно, что они сидели у костра молча. Невидимое, незаметное, как река сейчас, текло над ними время. Минуты, часы…
– Над телевизором-то смеешься? – кажется, совсем не к месту спросил Аристарх Нестерович резко, сердито. – Ладно, не ври, сам знаю, что смеешься. Со стороны, конечно, дурак дураком, с ящиком в поддавки. Все новое искал, все думал, что вот-вот… Теперь точно знаю – нет ничего нового. Ни в машинах, ни в ящиках. Все – ерунда. Прощаюсь вот сегодня. И думаю – что там, в прожитом, главного осталось? Чему больше всего радовался? Даже по полочкам разложил. Больше всего помнится, как натруженные руки гудят, самую большую нежность испытывал, когда на спящего ребенка смотрел, самое большое наслаждение, когда к телу любови своей прикасался, больше всего глядеть нравилось на реку и траву зеленую, слушать больше всего любил, как птицы поют на зорьке. Вот что самое главное за свою жизнь постиг. А я много чего видел и много чего делал. Я ведь еще в Гражданскую здесь партизанил, до Дальнего Востока потом ходил, в коллективизацию колхозы организовывал, в эту войну день и ночь работал. Все думал – вот это перетерпим, вот это перейдем, а там и люди другими станут. Ни злых, ни жадных не будет. А они есть, и меньше их не становится, наоборот, духом хиреют, некоторые в пьянство ударились… Вот и пришел к думке – по-другому, от земли, надо их переделывать. Иначе беда. Траву стопчут, земляника бензином будет вонять, баб каких попало на скорую руку станут миловать, ребятишек рожать разучатся, птиц потравят или перебьют. Как только это сделают, так ни стыд, ни совесть не нужны будут. Не маши руками, Агарин, не маши, молчи. Я так думаю. А ты как хочешь думай. В свою веру не обращаю.
Аристарх Нестерович, как всегда, не хотел слушать никаких возражений. Шевелил веткой остывающие угли костра и бормотал, уже для самого себя:
– Вот и кончились мои полторы недели. Продержался, с рекой успел попрощаться.
– А почему полторы недели, Аристарх Нестерович?
– А столько я себе отмерил. Больше ноги ходить не станут. Теперь лягу на топчан и буду смерти ждать. Силы, какие мне дадены были, потратил. Пора.
Ночью Аристарх Нестерович почти не спал. А рано утром, дождавшись восхода солнца, заторопился домой. Андрей долго смотрел ему вслед, когда он уходил спотыкающимся, шаркающим шагом по пустому берегу крутояровского пляжа.
Андрей вернулся к лодке, оттолкнул ее, выплыл на середину реки и бросил весла. Обь, еще окутанная жидким туманом, подхватила лодку, плавно понесла вниз.
«Вот тебе и поддавки с телевизором, – грустно размышлял Андрей, находясь под впечатлением признания Аристарха Нестеровича. – Верил человек, что еще при своей жизни увидит новых людей. Беда, что она коротка, наша жизнь, слишком коротка. И надо успевать делать в ней свое дело, то, ради которого ты родился. И верить, обязательно верить, что если не при твоей жизни, так при жизни других, кто придет следом, не будет ни лжи, ни подлости, ни тупоумия. Но для того, чтобы вырос этот урожай, надо готовить землю. Работать и работать на ней, под палящим солнцем, под проливным дождем, под холодным снегом, работать не покладая рук, не зная ни сна, ни отдыха. А вера, она на всех одна, и новую, как и велосипед, не изобретешь…»
Так Андрей думал, но в этих его мыслях чего-то еще недоставало, не было еще какой-то последней точки. И только потом, когда уже прошло несколько дней, он понял: надо, чтобы эти мысли вошли в кровь, стали собственной неотделимой плотью.
34
Ноги гудели, шагали неуверенно, не подчиняясь желанию, словно существовали отдельно, сами по себе. Вера иногда останавливалась и оглядывалась, переводила дух. Сиял солнечный, но прохладный денек, какие выдаются летом после долгих дождей. Воздух в лесу был влажный, с густым подмесом грибного запаха. Солнце просекало стройный, подбористый сосняк, дробилось и падало на землю узкими, длинными полосами. Брусничник под ногами едва слышно шуршал.
