— А вот что это такое у вас на столе? — и Медянников показал на микроскоп.
— Это микроскоп, — любовно погладил прибор Берг. — Увеличивает в четыреста раз.
— Увеличивает? — подивился машинке Медянников. — А что именно?
— Да все что захотите, — и Берг спел короткую хвалебную песнь своему микроскопу. Про глубину резкости, про дифракцию, освещенное поле и прочую требуху, из которой Медянников ничего не понял. — Давайте сюда ваш волос!
— Зачем? — не понял Медянников.
— Дайте ваш волос, и я увеличу его в четыреста раз!
Берг любил таким образом демонстрировать могущество науки, за что был неоднократно презираем девушками, думавшими, что этим он намекает на скудость их причесок.
То же самое решил и Медянников, имевший с молодых лет крепкую арбузную лысину:
— Куда мне волосы, лысина не в пример удобнее — вытер и причесался!
Тогда Берг пожертвовал науке собственный волос, зажег свечу, настроил освещение и показал Медянникову в объективе черное чешуйчатое полено, сказав, что это и есть увеличенный человеческий волос.
«Врет немчура», — подумал про себя Медянников, но мудро смолчал. И правильно сделал, потому что Берг тут же нашел в углу на подоконнике дохлую зимнюю муху и показал неверующему узор крыла, гигантский мушиный глаз и хоботок.
В общем, когда Путиловский появился на службе, в рабочей комнате царило полное взаимопонимание. Медянников к тому времени сбегал в караульную, поймал там местного таракана и с благоговением неофита насладился ужасным зрелищем туловища пойманного.
Не насытившись увиденным, он соизволил посетить арестантскую, где на очередном лихоимце с Сытного рынка изловил блоху и умертвил невинную тварь с целью знакомства с устройством блошиных лапок и челюстей.
Путиловский временно приостановил лабораторные работы и изложил продуманные ночью варианты действия. Берг прослушал все, не встревая, и по размышлении высказал здравую мысль:
— Очень часто домашние химические работы заканчиваются маленькими взрывами. Возможно, означенный Викентьев попал в лечебницу с ожогами после такого взрыва, чем и вызван перерыв в его правопреступной деятельности.
— Отлично! — подумав пару секунд, откликнулся Путиловский. — Евграфий Петрович, проверьте всех пациентов с поражением взрывами за последний месяц!
Час назад Медянников просто поднял бы на смех теорию взрывов. Но Берг настолько поразил воображение старовера картинами живой природы, что Евграфий Петрович не стал возражать и сказал, что лично все проверит. А это значило многое.
* * *
«Дядя» как завороженный смотрел в лицо «Красавчика», не в силах оторвать взгляда. Разумом он признавал в этом инвалиде того красивого молодого человека, но чувства твердили: «Боже, как это ужасно!» Революционные реалии впервые проступили так явно. Ранее он с большим энтузиазмом лил в своих речах потоки чужой и своей крови, чем возбуждал ответные чувства в сердцах гимназисток и курсисток. Но вот сделаны первые шаги на этом кровавом поприще — и он неожиданно для себя почувствовал тошноту. Красная кожа, покрытая рубцами ожогов, черная заплата вместо ясного глаза — Николай никак не мог отвести взор.
Викентьев научился это понимать. Он просто отвернул обожженную половину своего лица от Лелявского. И тот облегченно перевел дух.
— Как это вас угораздило? — Николай пытался сохранить вид хладнокровного бойца, привыкшего к ранам и крови, но голос выдавал обратное.
— Бывает. Кислота вскипела, — коротко пояснил Викентьев и хладнокровно пошутил: — Вот теперь я действительно Красавчик. Это весь морфий.
Прежде чем передать пакеты, Викентьев оглядел пивной зал. (С потерей глаза пропало ощущение глубины, все смотрелось плоским, как на картинке. Надо будет привыкать. Доктор посоветовал подбрасывать одной рукой мячик, а второй ловить — тренировать утерянную глубину зрения.) Вроде все спокойно. И он подвинул пакеты с морфием к Николаю:
— Мне срочно нужны деньги. Много ушло на лечение. И еще: мне нужно купить новые документы. До того как сделаю динамит, я сниму новую лабораторию.
— Зачем? — подивился Лелявский. — О вас никто не знает. Работайте спокойно.
— Как это никто? А вы?
— Вы подозреваете, что я могу выдать?
— Я ничего не подозреваю. Я просто знаю о существовании отличной от нуля вероятности самого плохого исхода. — Викентьев безжалостно рушил иллюзии Лелявского. — Откуда я знаю, как вы поведете себя в охранке? Эту новую лабораторию вы не посетите.
— Звучит резонно, — взял себя в руки Лелявский. — Но ваши приметы — они налицо, прошу прощения за дурной каламбур. Как в этом случае избежать провала?
Викентьев уже знал как. Не зря целый месяц он думал над своим будущим. Но делиться своим знанием с Лелявским не входило в его планы. Зачем он водил этого щеголя к себе? Пустить пыль в глаза, похвастать… Ребячество. Но сейчас оно исчезло полностью. От Лелявского ему нужны только деньги, деньги и еще раз деньги.
— Давайте сюда формы. — Тяжелые чугунные полуцилиндры легли на дно саквояжа. — И деньги. Пожалуйста, все наличные в счет этой продажи порошка.
— Вы меня оставляете без средств, — пожаловался Лелявский, отсчитывая купюры.
— Быстрее продадите и вернете свои деньги. Я жду вас в лаборатории через три дня. Выйдите через три минуты по направлению к Адмиралтейству.
Каким‑то неведомым образом роли в их игре поменялись. Если раньше Николай ощущал себя главным и значимым, то теперь он чувствовал неизмеримо большую энергию, исходившую от Красавчика.
Викентьев встал и вышел. Его походка ничем не выдавала тяжелого груза в правой руке. Типичный художник или итальянский скульптор. А Николай достал дядин подарок, именные золотые часы. Через двадцать минут у него следующая встреча, с Петром Карповичем. И ощущение собственной значимости, слегка растерянное за время беседы с Красавчиком, вновь приятно согрело его честолюбивую душу.
Евграфий Петрович, в ожидании Батько хлебавший чаек в дальнем углу, отметил двух молодых людей в своей памяти. Поскольку память не признала их за годный к рассмотрению материал, образы двух «стюдентов» легли на самую дальнюю полочку медянниковского портативно–походного архива. Таких полочек у него в голове были тысячи.
* * *
Все вышло как нельзя лучше. Балета в этот вечер не было, но пели оперу «Лакме» с участием московских гостей: баса Шаляпина, очень талантливого молодого человека, и тенора Собинова, талантливого не менее, а может быть, и более. Петербургская опера была много скучней московской, ибо старые гранды Фигнер, Яковлев и Тартаков начинали сдавать, а молодые еще не «оперились», как не первый десяток лет остроумно шутили пристяжные меломаны.
Ровно год назад при визите государя в первопрестольную та же «Лакме» имела большой успех. Тут, надо отдать ему должное, расстарался великий князь Сергей Александрович. А Собинов и Шаляпин его не подвели, пели как никогда, и вся свита и тем более государь были очень удивлены и обрадованы. После такого успеха оба певца стали наезжать в столицу, где имели не меньший успех.
