Со стены четвертого дома Уныл-О́го снял факел. У девятого дома я почуял ее, огневую вонь омолузу, запах все еще свежий после стольких лет. Большинство домов на этой улице тесно жались друг к другу, а этот стоял на отшибе – ныне островок в колючем кустарнике. Судя по тому, что виделось в темноте, дом был больше других, кусты разрослись и вширь, и ввысь, добравшись до самой входной двери.
Мы обошли дом сзади. О́го был по-прежнему молчалив. На нем были его перчатки: он не слушал, когда я говорил, что против мертвецов от них никакого проку не будет. «Вспомни, как им не удалось спасти тебя от огуду», – подумал я, но вслух не сказал. Он разнес кусты так, что можно стало безопасно пройти среди них и взобраться. Мы перемахнули заднюю стену ограды и приземлились на толстое одеяло из травы. Дикая трава росла сама по себе и кое-где доходила мне до пояса. Омолузу в этом доме побывали, в том сомнений нет. Тут росли растения, что росли только из мертвых.
Мы стояли во дворе, прямо рядом с кладовкой для зерна, где просо и сорго стали киснуть от сырости из-за множества дождей и загаженности крысиным пометом, кучи были усыпаны народившимися крысятами. Дом, скопление построек с пятью концами, как у звезды, был не из тех, какие я ожидал бы увидеть в Конгоре. Фумангуру не был конгорцем. Справа и слева от нас были погреба, продукты из которых давно пропали.
Уныл-О́го опустил факел к самой земле и осветил весь двор.
– Тухлое мясо, свежее дерьмо, мертвая собака? Не могу понять, – сказал он.
– Вся троица, наверное, – заметил я.
Я указал на первое здание справа. Уныл-О́го кивнул и пошел. Первое здание сказало мне, что я найду в остальных. Ничто не тронуто, за исключения раздора, учиненного омолузу. Стулья поломаны, гобелены сорваны, ковры и одежда разодраны и разбросаны. Я схватил одеяло. Скрытые в запахе земли и дождя два мальчика, самые младшие, наверное, только запах доходил до стены и пропадал. У всех мертвых запах одинаков, но иногда живой запах жертв может привести туда, где они погибли.
– Уныл-О́го, как в Конгоре хоронят мертвых?
– Не в землю. В урны, слишком большие для такой комнаты.
– Это если выбор есть. Семью Фумангуру могли выбросить куда-нибудь, ужасая богов. Может, сожгли?
– Только не конгорцы, – сказал О́го. – Они верят, что, сжигая тело, отпускаешь в воздух то, что убило его.
– Откуда ты знаешь?
– Я убивал кое-кого. Вот как это происходило. Я…
– Не сейчас, Уныл-О́го.
Мы прошли в другую комнату, которая, судя по кровати из дерева мохави, принадлежала Фумангуру. Вся деревянная стена в комнате была покрыта резьбой, в основном со сценами охоты. Разбитые статуи и книги на полу, листы бумаги, видимо, вырванные из книг. Омолузу это все равно, зато третьему, четвертому и пятому посетившим эту комнату было не все равно, в том числе и Соголон, запах которой я почувствовал, едва ступив в хозяйскую комнату. Но О́го я не сказал. Интересно, думал я, не нашла ли она, в отличие от других побывавших тут, то, что искала.
– Слух был, что Басу Фумангуру написал много всякого против Короля. Двадцать или тридцать петиций всего, некоторые со свидетельствами о его проступках от подданных, дворян и принцев, кого он обидел. Я переговорил с одним человеком. Он сказал, что люди искали его петиции и что из-за них его убили. Но та малость, что я знаю о Фумангуру, говорит мне, что он не дурак. А еще наверняка он желал, чтобы его писанина не погибла вместе с ним.
– Этих петиций тут нет?
– Нет. Не только их, дружище О́го, только не думаю, что именно бумаги люди и искали тут. Помнишь мальца? Бунши сказала, что спасла его.
На полу поблескивал меч. Я мечи не терплю. Чересчур неудобные, чересчур много силы требуют, когда орудовать им приходится против ветра, но все ж меч я взял. Он был наполовину извлечен из ножен. Надо будет вернуться сюда при солнечном свете, а то сейчас мне окружающее один только нюх и описывал. По всей комнате – мужчина, наверное, Фумангуру, еще и женщина, однако их запахи в этой комнате и заканчивались, значит, и он, и она умерли. Выйдя, я повернул в комнату рядом с еще одним сооружением, для слуг и младших детей. Я был уверен, что те, кто хоронил семейство, либо не видели, либо внимания не обратили на лежавшую под обломками дерева и рваными коврами служанку. Уцелели от лежавшей одни только кости, всем костяком, зато вся плоть была съедена. Я вошел, и О́го за мной. Головой он крышу задевал. Я ухмыльнулся, наскочил на какую-то перевернутую урну и упал, больно ударившись. «Етить всех богов!» – ругнулся, хотя падение мое смягчила куча одежды. Наряды. Даже в темноте была ощутима их роскошь. Золотая отделка, но ткань тонкая, стало быть – жены. Должно быть, в этом помещении слуги держали одежду для просушки после стирки. Только в тонком наряде оставался аромат, какой никакая стирка не смоет. Ладан. Следуя за ним, я вышел из сушилки, вернулся в комнату хозяина, а из нее на середину двора и обратно в большую комнату рядом с кладовой зерна.
– Они там, Уныл-О́го.
– Под землей?
– Нет. В урнах.
Это помещение без окон было самым темным, но слава богам, что наградили О́го силой. Он снял крышку с самой большой урны, в какой, я полагал, Басу находился, однако все тот же аромат ладана поведал, что там была его жена.
– Уныл-О́го, давай свой факел.
Тот выпрямился и поднял его. В урне была она: кости скручены как попало, спины касались подошвы ног. Череп ее покоился в волосах, кости выпирали из ткани.
– Ей спину сломали? – спросил Уныл-О́го.
– Нет, ее пополам разрубили.
Во второй урне, поменьше, но крупнее остальных, покоился Фумангуру. Весь скелет. Темно-синий наряд, как у Короля. Хоронившие ничего не украли, не то наверняка стащили бы такой роскошный наряд, даже с умершего. Лицевые кости Басу были разбиты так, как это омолузу делают, когда срывают чье-то лицо, чтобы носить его. Еще в одной большой урне лежали двое детей, в маленькой – еще один. Кости маленького в маленькой урне уже почти в прах рассыпались, кроме рук и ребер. Как и от остальных, от него исходил запах давно минувшей смерти и увядающего аромата благовония. Ничего для бальзамирования тел, а значит, история о заразе разошлась. Я кивнул О́го, чтоб закрыл крышку последней урны, когда вдруг вспомнилась какая-то мелочь. Не та, что перед глазами, а та, что я видел прежде, да не заметил.
– Уныл-О́го, давай опять факел, подними его над головой.
Глянул вверх как раз тогда, когда О́го слезу со щеки стер. Он думал про убитых детей, только не про этих.
Я дотянулся. Ткань, простенькая, как асо-оке, но не она. Я потянул ее, но мальчик не отдавал. Он смерть с нею принял, в последний раз оказав сопротивление, бедный маленький храбрец. Никогда не имел желания вырастить такого, но все ж восхищался ими. Оборвал эту мысль, пока она дальше не увела. Еще раз потянул – и вышло. Лоскут синей ткани, оторванный от чего-то большего.
