– Следопыт, дружище, я будто тебя много дней не видел.
– Это и было много дней. Ты никак не мог из сна вырваться.
– Вот он, истинный мир. Чувствую, будто годы проспал. А просыпался в каких-то мрачных комнатах. Давай выкладывай, какие забавы в этом городе?
– В Конгоре? В городе, до того набожном, что даже любовницы тут стремятся замуж?
– Уже люблю его. И все же есть еще какая-нибудь причина, почему мы тут? Мы охотимся за мальцом, это так?
– Ты не помнишь?
– Я помню и не помню.
– Ты Темноземье помнишь?
– Мы ехали через Темноземье?
– Ты так рьяно это отстаивал.
– Рьяно? Перед кем? Фумели? Знаешь, ему нравится, когда мы собачимся. Ты не голодный? Я увидел буффало и почти убил его или, по крайности, хвост прикусил, но он, кажется, оказался каким-то находчивым буффало.
– Это очень странно, Леопард.
– Расскажи мне за столом. Что произошло за те несколько дней, как мы оставили долину?
Я сказал ему, что нас не было целую луну. Он заявил, что это сумасшествие, и дальше слушать не стал.
– Слышу брешь у себя в животе. Она ругательски бурчит, – сказал он.
Стол стоял в большом зале, и тарелки на нем одна за одной воспроизводили сценки, какие покрывали все стены в этом помещении. Я добрался до десятой тарелки, пока не понял, что эти шедевры больших мастеров бронзы и все как один изображают сцены совокупления.
– Странно это, – повторил я.
– Знаю. Я все выискивал хоть одну, где член лезет в дыру рта или в фу-дырку, но так ни одной и не нашел. Впрочем, слышал я, что в этом городе запрет на шога. Как такое может быть пра…
– Нет. Странно, что ты не помнишь ничего. О́го все помнит.
Леопард в обличье леопарда на стулья не обращал внимания и вскочил на стол, не произведя ни звука. Схватил птичью ногу с серебряного блюда, уселся на пятки и вгрызся в нее. Я понимал, что ему это не нравилось. Леопард ел все, но тут не было притока крови, горячей и щедро полнящей ему пасть, стекающей по губам, когда он вгрызался в мясо, отчего он всегда супился.
– Кто странный, так это ты, Следопыт, с твоими загадками и полунамеками. Садись, каши поешь, пока я ем… Это что, страус? Никогда не пробовал страуса, никак не мог поймать. Ты сказал, что О́го помнит?
– Да.
– Что же он помнит? Как был в заколдованном буше? Я помню это.
– Что еще?
– Отличное баиньки. Странствуем, но не движемся. Долгий крик. А что О́го помнит?
– Все вроде бы. К нему вся его жизнь вернулась. Ты помнишь, когда мы отправились? Ты тогда поцапался со мной.
– Разобрались, должно быть, потому как я этого не помню.
– Если б ты слышал себя, ты бы так не думал.
– Ты что-то путаешь, Следопыт. Я сижу и ем с тобой, у нас с тобою любовь, о какой до сих пор не надо было говорить. Так что кончай жить пререканиями, до того ничтожными, что я их запомнить не могу, даже когда ты понукаешь меня. Когда мы пойдем к дому мальца? Пойдем сейчас?
– Вчера ты…
– Квеси! – выкрикнул Фумели и выронил из рук корзинку. Может, имя его я назло забыл. Он подошел к столу, на меня не смотрел, даже не кивнул. Обратился к Леопарду: – Ты не в себе, что ли, что ешь что-то странное.
– Вот мясо, вот кость. Ничего странного.
– Ты должен вернуться в комнату.
– Я здоров.
– Нет.
– Ты глухой? – встрял я. – Он сказал, что здоров.
Фумели пытался сверкать на меня взглядом и с тем же лицом хлопотать вокруг Леопарда, только получалось, что он малость хлопотал вокруг меня и малость сверкал взглядом на Леопарда. Не было в том ничего смешного, но малый довел меня до смеха. И он с топотом убежал, прихватив по пути свою корзинку. Один кулек вылетел из нее. Подсушенная свинина, я почуял. Припасы. Леопард уселся на стол и скрестил ноги.
– Скоро надо будет мне его потерять.
– Потерять тебе его надо было много лун назад, – пробурчал я.
– Что?
– Ничего, Леопард. Я должен сказать тебе кое-что. Не тут. Я не доверяю этим стенам. Сказать правду, тут странные вещи творятся.
– Ты уже сказал это четыре раза. Почему все странно, приятель?
– Женщина из черной лужи.
– А меня эти статуи беспокоят. Такое чувство, что целая армия собирается пялиться на то, как ночью я сношаться буду. – Он ухватил одну статую за шею и улыбнулся так широко, как я уж и не помню, когда видел такое. – Вот эта больше всех.
– Хватай свою птицу, – сказал я.
Он обернул талию тканью, и мы пошли на юг, к кварталу Галлинкобе-Матьюбе. Границы этого квартала людей свободных и рабов шли так низко, что поднимающаяся вода почти окружала холм, на каком квартал выстроился, делая его островом на острове.
Башни и крыши квартала Ньембе придавали ему вид громадной крепости или замка. В этом же квартале не вздымалась ни единая башня. Свободным и рабам незачем было следить друг за другом, зато всем нужно было присматривать за ними. И, несмотря на то что большинство жителей тут ночью спали, днем это был самый пустой квартал: свободные и рабы работали в остальных трех.
– Когда Бунши рассказала тебе эту историю?
– Когда? Ты даешь, котяра! Ты же был там.
– Я был? Я не… нет, вспоминаю… память возвращается, потом ускользает.
– Память, должно быть, одна из тех, кто слышал, чем ты в постели занимаешься.
Он кашлянул:
– Но, Следопыт, я помню, будто кто-то рассказал мне, а не так, будто я был там. Не чую никакого запаха оттуда. Так странно.
– Да, странно. Что бы ни давал тебе Фумели покурить, перестань курить это.
Я был рад поговорить с Леопардом, я всегда рад этому и не хотел поминать горечь минувших дней. Одна луна прошла – вот факт, что потрясал его всякий раз, когда я упоминал о нем. По-моему, я знаю почему. Для всех животных время – это что-то вроде ровного настила, размечают который они лишь, когда надо есть, спать, размножаться, а потому для него пропущенное время – это доска с огромной пробитой дырой.
– Барышник говорил, что малец – сын его партнера, нынче сирота. Украли мальца у тетки и убили всех остальных в доме. Потом сказал, что дом принадлежал домоправительнице семьи мальца, а не его тетке. Потом мы видели, как он и Нсака Не Вампи пытались вытянуть сведения у девушки-молнии, которую мы освободили, но она после с утеса спрыгнула и очутилась у Найки в клетке.
– Ты рассказываешь то, что мне известно. Все, кроме этой женщины-молнии в клетке. И я помню, как думал, что работорговец наверняка врет, но не знал, в чем.
