– Уныл-О́го?
Он был мертв.
– Уныл-О́го?
Он спал.
– Уныл-О́го?
Он застонал, но все еще во сне.
– Уныл-О́го?
Он опять застонал, повторяя:
– Безумная обезьяна, безумная обезьяна.
– Проснись, Уныл-О́го.
– Нет, не сплю… нет… я не сплю.
По правде, я подумал, что бормочет он, как сумасшедший, – со сна. Или, может, снится ему худший из снов, в каком он не понимает, что он спит. Разве только… Ведь это ж тот самый О́го, кто, бодрствуя, днями напролет говорил, вдруг он во сне возьмет да и галопом помчит, как необузданный конь.
– Безумная обезьяна…
– Безумная обезьяна, что она сделала?
– Б-бе… безумная… она… безумная… дула костной мукой.
Костная мука. Однажды Анджону попытался с ее помощью сделать себя моим хозяином, только защита Сангомы была на мне, даже в этом лесу. Он тогда порылся в колдовских делах, стараясь выявить, что на мне не прикрыто чарами Сангомы. Утверждает, что к голове моей обращается, даже к духу моему, только он-то дух низшей категории, кому собственный образ противен, и знает всего одно заклинанье Огуду на всякого, кто дерзнул пересечь ему дорогу. Он дует костной мукой, и тело погружается в сон, хотя разум не спит и приходит в ужас. Было бы то же самое, если б он связал кого и опиумом начинил.
– Уныл-О́го, ты сесть можешь?
Он попытался подняться, но опять упал. Снова поднял грудь и на локти оперся. Замер – и голова его назад свесилась, как у спящего ребенка, пока он сам не разбудил себя, резко поднявшись.
– Перекатись и поднимайся, – посоветовал я.
Уж если костная мука с О́го такое учинила, сделав его похожим на пьяного, кому встать не по силам, значит, двое других спят сном крепче мертвого. Уныл-О́го попытался подняться.
– Не спеши… медленно… великий великан.
– Я не великан. Я О́го, – возразил он.
Я понимал, что мои слова его рассердят. Он рванулся и сел, но голова у него принялась качаться.
– Великан!
– Не великан, – попробовал он крикнуть, но бормотанье сжевало слова.
– Ты вообще никто, несешь тут, на полу, чушь всякую.
Он поднялся на ноги, но его так повело к земле, что он за дерево ухватился. Случись нам бежать, он бы не выбрался из этого леса. Уныл-О́го тряхнул башкой. Пьяница – ни дать ни взять. Чуть что, так он мог бы свалиться на нашего врага, и тому было бы не до шуток.
– Безумная обезьяна… костная мука… внутри… положил их вну…
– Остальные внутри.
– Угу.
– Внутри хижины?
– Я ж уже сказал.
– Не кипятись со мной, великан.
– Не великан!
Злость заставила его выпрямиться. Потом он снова обмяк. Я подошел, взял его за руку. Он глянул вниз, крутанул лицом, будто невесть что странное уселось ему на руку.
– Костная мука – это любимый трюк Анджону, но через пять оборотов песочных часов ты будешь как новенький. Какое-то время ты, должно быть, уже пробыл под его колдовством.
– Костная мука, безумная обезьяна…
– Ты уже давно талдычишь это, Уныл-О́го. Анджону злой, уродливый дух, но он совсем не обезьяна.
Мысль мелькнула в голове. Все анджону любят мучить, но этот мучает кровью, семьей. Зачем ему было травить этих троих? Что за цель? В Темноземье есть мертвые, никогда не рождавшиеся, духоподобные и выходящие из загробного мира. Но оттого, что многих я не видел, я забыл, что она сплошь загажена всяким зловредным тварьем, кому не повезло с рожденья. Похуже тех людей – летучих мышей, что пускают слюни во сне.
– Ты внутри помещаешься?
– Да. Я пробовал раньше уйти, но упал… упал… упал…
– За хижиной. Долго это не продлится, О́го.
Внутри хижины пахло не свежим коровьим навозом, а вроде мясом, какое в соли хранят. Внутрь хижины пробивалась дневная яркость, только ниоткуда, и она высвечивала один красный ковер по центру и стену ножей, пил, наконечников стрел и сабель. Леопард уткнулся лицом в ковер, спина в пятнах, а руки снаружи поросли жесткой шерстью. Пытался обратиться, но хватка огуду чересчур крепка. Зубы у него удлинились и торчали из-за губ. Фумели лежал на спине на грязном полу. Я склонился над Леопардом и тронул его за затылок:
– Котяра, я знаю, ты меня слышишь. Знаю, что хочешь шевельнуться, но не можешь.
Мысленным взором я видел, как он старается шевельнуться, старается подбородок повернуть, пытается хотя бы глазом повести. О́го, все еще лопоча, вошел в дверь и ударился головой.
– Навозная мазанка с дверью? – сказал он.
– Я знаю.
– Глянь, еще… одна.
Еще одна дверь была точно напротив первой по другую сторону хижины. О́го подался слишком далеко вперед и споткнулся. Оперся о стену.
– Кто запер дверь? Кто напичкал ее… таким множеством запоров?
Дверь казалась украденной из хижины кого-то другого. Замки и запоры тянулись по одной ее стороне сверху донизу, до самой земли.
«Это…»
– Это – что?
– Ч-что… это что?
– Не тебе, Уныл-О́го.
– Тогда поче… у меня голова кругом идет, как на море?
«Тебе известна эта дверь…»
– Перестань говорить со мной.
– А я и… с тобой не разговариваю…
– Не с тобой, Уныл-О́го.
«Таких дверей всего десять, и еще девять во всех землях, и одна в этом лесу, что ты зовешь Темноземьем».
– Уныл-О́го, ты сможешь нести Леопарда?
– Смогу ли я…
– Уныл-О́го!
– Да, да, да, да, да.
– Я понесу мальчишку.
«Десять и еще девять дверей, наверняка ты слышал о них».
– От учителей, кому хотелось попугать детишек, и безумного колдуна, кто лущит их пипки на улице.
– Ты с кем говоришь? – произнес Уныл-О́го.
– Мелкий дух, который никак не умолкнет. Такой эльф, бесенок, может, и того меньше.
– Однажды я работал на работорговцев, – признался Уныл-О́го.
– Что? Нашел время, чтоб сообщить мне об этом.
– Я… сам не знаю, почему… у меня голова все время кружится, как на море. Но это уже было, когда я много дней работал на одного работорговца. Раз я подавил бунт рабов – совсем один, вот этими самыми руками. Они мне сказали, что могу убить пятерых без ущерба для их доходов, и я убил пятерых. Не знаю, почему я так сделал. Знаю, почему я убил их, но… у меня голова кружится, как на море, я не знаю, как попал к работорговцу в наем… Ты знал, что женщин-О́го не существует?.. Или это я не нашел ни одной во всех землях, какие повидал… пойми это, Следопыт… почему я хочу рассказать тебе, почему я хочу рассказать тебе такое? Я никогда… никогда… ни разу не был с женщиной, ведь с кем способен сойтись О́го, кого бы он не погубил… и если это не погубит ее…
