– Такой, значит, у тебя вопрос?
– Да, такой, значит, у меня вопрос.
– Тебе зачем?
– Ты знаешь зачем.
Я глянул на него:
– Чем дальше я иду…
– И что?
– …тем больше чувствую, что возвращаться мне некуда, – закончил я.
– После скольких же многих лун такое тебе в голову пришло?
– Префект, у вестей, вроде этой, всего один путь: они приходят слишком поздно.
– Расскажи мне про свой глаз.
– Он от волка.
– Тех шакалов ты волками зовешь? Возможно, ты какому-то шакалу спор проиграл. Это ж не розыгрыш, верно? Какой вопрос тебе желательно услышать первым: как или зачем?
– Гиена-оборотень в ее женском обличье засосала глаз из черепа, потом откусила его.
– Мне следовало бы начать с «зачем». И после прошлой ночи, – вздохнул Мосси.
– Что о прошлой ночи?
– Ты… Ничего.
– Прошлая ночь не залог чего-то еще, – сказал я.
– Да, залогом она не была.
– Может, поговорим о чем-нибудь еще?
– Мы сейчас ни о чем и не говорим. Кроме твоего глаза.
– Банда одна вырвала мне глаз.
– Банда гиен, ты сказал.
– Истина не зависит от того, веришь ли ты ей, префект. Я странствовал в тех диких местах между Песчаным морем и Джубой несколько месяцев, сколько точно – не помню, но помню, как хотелось умереть. Только не раньше, чем убью того, кто в ответе.
Вот тебе краткий рассказ про волчий глаз. После того как этот человек предал меня стае гиен, я не мог его отыскать. После того я принялся бродяжить и бродяжил, наполненный по самую маковку ненавистью, только нигде не находил ей выхода. Вернулся к Песочному морю, к землям, где пчелы величиной с птиц, где скорпионы, что жалом своим крюкастым жизнь из тебя тащат, и сидел в песчаной яме, пока грифы приземлялись и ходили кругами. А потом пришла ко мне Сангома, ее красное платье развевалось, хотя не дул никакой ветер, а вокруг ее головы кружили пчелы. Их жужжание я услышал еще до того, как ее увидел, а когда увидел ее, то произнес: «Это, должно быть, видение от лихорадки, безумие от перегрева на солнце, ведь она давно умерла».
«Ожидала я, что мальчик с нюхом без нюха останется, но чтобы мальчик острый на язык уже ворочать им не мог, такого я не думала», – покачала она головой. А зверек трусил с нею рядом.
«Ты шакала привела?» – спросил я.
«Не оскорбляй волчицу».
Сангома взяла в ладони мое лицо, крепко, но не жестко, и произнесла слова, каких я не понимал. Зачерпнула ладонью пригоршню песка, поплевала на него и месила, пока песчинки плотно не слиплись. Потом сорвала с меня повязку, меня аж передернуло. Потом велела: «Закрой здоровый глаз». Залепила песком глазницу, и волчица подошла поближе. Волчица зарычала, а она взвыла и еще немного повыла. Я расслышал что-то вроде удара ножом и опять волчье ворчанье. Потом – ничего. Голос Сангомы: «Сосчитай до десяти и еще одного, прежде чем открыть их». Я стал считать, но она перебила меня, предупредив: «Волчица вернется за ним, когда ты почти уйдешь к праотцам. Поищи ее».
Так вот одолжила она мне волчий глаз. Я думал, буду видеть далеко и полностью, людей различать в темноте. И я могу. Только я цвета теряю, когда закрываю другой глаз. Придет день, эта волчица вернется и потребует глаз обратно. Я даже смеяться не мог.
– Я смог бы, – сказал Мосси.
– Да поимей себя ты тысячу раз.
– Еще несколько раз до того, как мы причалим, меня вполне устроят. Может, ты даже превратишься в нечто вроде любимого.
Даже если он шутил, меня это раздражало. В особенности если он шутил, это раздражало меня.
– Расскажи мне еще про ведьм. Почему они тебе так ненавистны? – спросил он.
– Кто сказал, что ведьмы мне ненавистны?
– Твой собственный рот.
– Много лет назад я свалился больной в Пурпурном городе. Больной, почти при смерти: заклятье, за какое один муж шаману заплатил, чтоб тот на меня наслал. Одна ведьма нашла меня и пообещала избавить от заклятья, если я ей услужу кое-чем.
– Но ты ж ведьм терпеть не можешь.
– Тихо. Она не была ведьмой, по ее словам, просто женщиной, у кого ребенок без мужа, а этот город очень дико судит в таких делах. По ее словам, ребенка у нее забрали и отдали его богатой, но бесплодной женщине. «Ты излечишь меня?» – я спросил, и она ответила: «Я дам тебе свободу от нужды», – что, на мой слух, не было одним и тем же. Но я доверился своему нюху и нашел ее ребенка, забрал ночью девочку у той женщины, никого не потревожив. Потом, не знаю, как оно случилось, только очнулся я на следующее утро в луже черной рвоты на полу.
– Тогда почему ж…
– Тихо. Девочка на самом деле была ее ребенком. Но какой-то вился вокруг нее запашок. Спустя два дня отследил ее в Фасиси. Поджидала она кого-то другого. Кого-то, кто готов был купить две детские руки и печень, какие она выложила на стол. Заклинанья ведьм на меня не действуют, но она попробовала, принялась было ворожить, но не успела: я врезал ей топориком по лбу, а потом и голову отсек напрочь.
– И с тех пор ты ведьм ненавидишь.
– О-о, ненавидеть их я стал задолго до этого. Скорее, впрочем, самого себя ненавижу, что поверил одной. Люди под конец всегда к естеству своему возвращаются. Это как смола с дерева: как далеко ее ни тяни, она все обратно упирается.
– Может, в тебе сидит ненависть к женщинам.
– Ты-то с чего такое говоришь?
– Ни разу не слышал, чтоб ты хоть об одной доброе слово сказал. В твоем мире, похоже, они все – ведьмы.
– Тебе мир мой неведом.
– Того, что ведаю, хватает. Наверное, ненависти ты ни к одной не испытываешь, даже к своей матери. Только скажи, что я вру, когда говорю, что от Соголон ты всегда ожидал худшего. И от всякой другой женщины, какая тебе попадалась.
– Когда это ты видел, чтоб я говорил такое? Зачем сейчас говоришь мне это?
– Не знаю. Тебе в меня не забраться, не жди, что и я твое нутро вызнаю. Подумаешь над этим?
– Нечего мне думать…
– Етить всех богов, Следопыт.
– Ладно, буду думать о том, почему Мосси считает, что я ненавижу женщин. Что-то еще, прежде чем я на палубу выйду?
– Есть у меня еще одно.
Причалили мы через день и еще половинку, после полудня. Рана у Мосси на лбу, похоже, зарубцевалась, никого из нас боли не мучили, хотя все мы были сплошь в царапинах, даже Буффало. Большую часть дня я провел в каюте для рабов: то я имел Мосси, то Мосси имел меня, то я ласкал Мосси, то Мосси ласкал меня, – и я разглядывал сверху лица на палубе, чтоб понять, не собирается ли кто высказать мне кое-что. Но, моряки, они везде моряки – то ли они не понимали, то ли им все равно было, даже когда Мосси переставал хватать меня за руки, чтоб крики свои заглушить. В остальное время Мосси много чего мне подбросил, над чем подумать стоило, и все оно сводилось опять к моей матери, о ком я никогда и думать не собирался. Или к Леопарду, кого уже немало лун у меня и в мыслях не было, или к тому, что Мосси сказал про нутряную мою ненависть ко всем женщинам. Мысль эта была сурова и лжива, потому как никак не мог я не сталкиваться с ведьмами.
