– Ты что делаешь? – спросил он.
– Стараюсь запомнить тебя, – ответил я.
Потом Уныл-О́го спросил меня, мила ли, на мой взгляд, девочка.
– Венин, – добавил он, – я называл тебе ее имя.
– Она мила, как, по-моему, милы обычно девочки, только губы у нее слишком тонкие, как и волосы, еще она лишь немногим темнее префекта, кожа которого просто ужасна. А ты считаешь ее симпатичной?
– У меня такое чувство, словно я половинка О́го. Мать моя умерла, родив меня, и это прекрасно, не то дожила бы до времени, когда прокляла бы меня и мое рождение. Зато во многом я не чувствую себя О́го.
– Ты прав, и ты чистосердечен, дорогой О́го. И – да, девчушка мила.
Остальные свои умозаключения я оставил в собственной голове, иначе могла бы получиться грубая шутка. Уныл-О́го кивнул, плотно сжал губы, удовлетворившись моим ответом, и опустил голову на свое тряпье. Внизу я миновал комнату, где обитал префект.
– Еще рано, но все ж спокойной ночи, Следопыт, – сказал он, когда я проходил.
– Привет, – только и смог я вымолвить. Только тогда я заметил, что старец перестал играть и сидел в комнате, уставившись, возможно, в темноту. Я спустился на первый этаж и стал поджидать Соголон.
– Старец твой, он пел.
Первой, отдуваясь и тяжело дыша, появилась девчушка. Соголон схватила ее за руку, девочка оттолкнула ее и припечатала к стене. Я вскочил прыжком, но девчушка пошла себе, рычаще ворча, и стала подниматься по лестнице. Соголон закрыла входную дверь.
– Венин, – позвала она.
Девочка огрызнулась на языке, какого я не знал. Соголон ответила на том же языке. Этот тон речи Соголон был мне знаком: тут мое дело говорить, а твое – слушать. Мне представлялось, что девчушка желает ведьме, чтоб ее тысячу раз трахнул мужик, сплошь покрытый бородавками, или что-нибудь такое же гадкое. Она ворчливо ругалась, одолевая все два пролета вверх, и с громким стуком захлопнула дверь.
– Никому в этом доме не ведомо, зачем существует ночь, – произнесла Соголон.
– Для сношений? Или чтоб колдовскую волшбу творить? Сон, он для старых богов и тех, кто следует им, Соголон. Твой старец пел.
– Ложь.
– Не велика прибыль лгать тебе, старушка.
– Зато великое удовольствие, наверное. Ты же сам был в комнате, когда еще сегодня он отказывался петь. Песни застревают у него в глотке, и ни одна еще не выбиралась с тех пор, как Кваш Нету стал Королем.
– Я знаю то, что сам слышал.
– Он тридцать лет не поет, может, больше, а перед тобой вдруг запел?
– По правде, сидел он ко мне спиной.
– Молчащий гриот просто так рта не раскроет.
– Он, может, выжидал, пока ты уедешь.
– Жалишь ты как-то тупее, чем луну назад. Может, кто-то наделил его чем-то новеньким, о чем спеть можно.
– Он не обо мне пел.
– Откуда тебе знать?
– Оттуда, что я – ничто. Ты не согласна?
– Поговорю с ним, когда проснется.
– Может, он о себе самом пел? Спроси его.
– На такое он не ответит.
– Ты ж не спрашивала.
– Гриот и не подумает разъяснять песню, лишь повторит ее, может, изменив в ней что-то по-новому, иначе он занимался бы разъяснениями, а не песни пел. Ничего про Короля?
– Нет.
– Или про мальца?
– Нет.
– О чем же еще тогда ему было петь?
– Может, о том, о чем все поют. О любви. – Она рассмеялась. – Может, есть в этом мире люди, кому она все еще нужна.
– А тебе? – спросила она.
– Никто не любит никого.
– Прежний Король, Кваш Нету, обученью не радел. Да и зачем ему было оно? Вот такого большинству людей про королей и королев знать не дано. Даже в прошлом многие века учение имело какую-то цель. Я училась темному искусству, чтобы пользоваться им и с пользой, и во вред. Ты набрался знаний во Дворце Мудрости, а посему держишься на месте получше, чем твой отец. Ты учился обращению с оружием, чтобы защищать себя. Ты учишься читать карту, чтобы стать умелым в странствиях. Во всем учение призвано переправить тебя оттуда, где ты есть, туда, куда ты желаешь попасть. Но Король-то уже туда попал. Вот почему Король с Королевой могут быть самыми невежественными в королевстве. Разум нынешнего Короля чист, как небо, но вот кто-то сказал ему, мол, какие-то гриоты поют песни более давних времен, чем когда он был мальчишкой. Можешь себе представить? Он ни за что не поверит, будто какой-то человек хранит в памяти все, что происходило до его рождения, ведь так короли и воспитывают своих сыновей.
Только этот Король не знал, что есть гриоты, поющие песни о королях, что были до него. Кем они были. Что делали. Все – начиная с нечестивых деяний Кваша Моки. Король даже песни-то не слышал. Человек, к нему приближенный, говорит: «Ваше Превосходнейшее Величество, поются песни, способные вызвать бунт против вас». И тогда сгребают почти всякого певца, в чьих песнопениях есть вирши времен до Кваша Моки, и всех их убивают. А у того, кого не нашли, чтобы убить, убили жену, сына и дочь. Их убили и дом их дотла сожгли, а всем приказали забыть любые такие сказания. В семье этого человека убили всех до единого, постарались. Ему удалось убежать, но и поныне он дивится, почему его не убили. Его заставили бы замолчать и без убийства девяти человек. Но таковы уж повадки у этих королей севера. Я поговорю с ним, когда он проснется, я в том уверена.
Рыдания разбудили меня раньше солнца. Поначалу показалось, что это ветер или что-то, сном навеянное, только вон он, напротив постели, в какой я спал, О́го свесился в южном окне – и плачет.
– Уныл-О́го, что с…
– Выходит, раз он считает, если способен ходить по нему, так может и оседлать его. Так ведь оно смотрится. Способен он оседлать его? Почему же он на нем не ездит?
– Ездит на чем, дорогой О́го? И кто?
– Гриот. Почему он не ездит на нем?
– Ездит на чем?
– На ветре.
Я подбежал к своему северному окну, глянул мельком, потом побежал к южному окну, к которому склонился Уныл-О́го. Увидел Соголон и пошел вниз. В это утро она оделась в белое, не во всегдашнее свое коричневое платье из кожи. У ног ее лежал гриот, конечности которого переплелись, как у обгоревшего паука, переломанные чересчур во многих местах, – мертвый. Сидела она ко мне спиной, белые одежды ее, похлопывая, колыхались.
– Все еще спят? – произнесла она.
– Кроме О́го.
– Он сказал, что гриот прошагал мимо него прямо с крыши, словно по дороге шел.
– Может, он по той дороге к богам отправился.
