Так и течет наша жизнь. Каждый раз я стараюсь сосредоточиться на дне сегодняшнем. Делать свои дела так, как научилась их делать: помыть посуду, постирать и убраться – это просто. Заботиться об Иване тоже просто. Как и делать свою работу. Особенно сейчас, когда мне не приходится постоянно ускользать на улицу, чтобы часами вести по телефону личные разговоры. Я многое успеваю, сохраняю контроль за ситуацией, а для Ивана все проходит примерно так же, как в первый год его жизни. Дни текут вперед. Я нахожу, чем нас занять. Стараюсь убить время. Жду, когда закончится «сейчас» и настанет «потом».
Когда Иван засыпает, я еще несколько часов неприкаянно брожу по квартире. Тишина давит, прорывается тоска. Вечерами – но только после того, как Иван заснул – я позволяю себе немного погоревать. По вечерам мне не хватает его присутствия, разговоров с ним, его близости. Мне не хватает ощущения, что я любима им. Не хватает его физического присутствия в комнатах – его запаха, его смеха, его улыбки. Мне не хватает его дочери и того беспорядка, который она оставляла после себя на полу у меня в гостиной. Я тоскую по тому времени, когда мы были так влюблены – до того, как вопрос о новом ребенке отбросил тень на все наше времяпрепровождение. Мне не хватает наших телефонных разговоров и бесконечных эсэмэсок.
Вечерами случается, что я пишу ему. Часами. Начинаю сотни эсэмэсок, но ни одну из них не отправляю. В своих сообщениях я спрашиваю, как он себя чувствует, о чем думает, действительно ли теперь между нами все будет вот так. В других я ругаю его, обвиняю его в том, что он так хладнокровно бросил меня из-за того, что я не в состоянии продолжать беременность. В некоторых я виню его в том, что он бросил не только меня, но и Ивана – и так внезапно. А в некоторых я хочу уничтожить его, высмеять, ранить, называя его бесчувственным манипулятором, помешанным на идее собственного размножения. Затем я пишу сообщения иного рода. В них я прошу его вернуться ко мне, к нам; взываю к его любви и прошу простить меня за то, что так глубоко его ранила. Тон и объем моих сообщений меняются в зависимости от моего настроения. Однако у всех них есть нечто общее: все они остаются у меня в телефоне. Ни одно из них я не отправляю. Что-то мешает мне. Может быть, то, что я по-прежнему беременна и не решаюсь поговорить с ним напрямую, пока это состояние не закончится. Или я просто не готова к очередному разговору, в котором он скажет, как он сердит на меня и разочарован во мне. Или я просто не хочу, чтобы меня бросили еще раз. Или же мне мешает мое чувство вины. Или я просто не знаю, чем все может закончиться, если мы снова начнем общаться. Мои сообщения остаются неотправленными, складываются в единый файл в телефоне, так и не достигая своего получателя. С каждым днем этот файл становится все длиннее и длиннее.
В одиннадцать вечера я позволяю себе пойти и лечь спать рядом с Иваном. Хвалю себя за то, что мне удалось оставить позади еще один день без особых травм и потерь. Пытаюсь убедить себя, что я сильный человек, хорошая мама, которая поступает единственно правильным образом. Говорю сама себе таким рассудительным тоном, какой только могу изобразить: вот так все и должно быть. Хотя и больно.
* * *
Однажды утром я просыпаюсь и обнаруживаю, что прошло два года с тех пор, как ты умер. Среди самых обычных будней на стыке того, что было раньше, и того, что будет потом, внезапно наступает этот день. Мой телефон напоминает мне о юбилее еще до того, как я успеваю встать с постели. Утром, когда я просыпаюсь, в телефоне меня ждет несколько сообщений от людей, которые хотят сказать, что думают обо мне в этот день. Они посылают мне сердечки и заверяют, что они всегда рядом, если я в них нуждаюсь. Твоя мама пишет, чтобы я сказала ей, если она может что-то для нас сделать. Если я хочу, чтобы она приехала и переночевала у нас с Иваном – сегодня или после операции через несколько дней, то чтобы я не сомневалась и сообщила ей об этом. Подруга спрашивает, не хочу ли я встретиться после садика и вместе поехать на Лесное кладбище, чтобы вместе зажечь свечи. Она предлагает время и место встречи – говорит, что от меня требуется лишь приехать туда, остальное мы проделаем вместе.
Мое первое побуждение – оставить ее вопрос висеть в воздухе, чтобы во второй половине дня поблагодарить ее за заботу, когда предложенное время встречи пройдет. Мысль о том, чтобы ехать вместе на кладбище, вызывает у меня внутреннее сопротивление. Погода плохая, я уставшая. Целыми днями бьюсь, чтобы дни Ивана проходили комфортно, и подозреваю, что поездка на кладбище выбьет его из того каждодневного ритма, который я с таким трудом пытаюсь наладить. Не говоря уже о неподходящем времени между садиком и ужином. С большой вероятностью у Ивана будет наблюдаться понижение уровня сахара в крови – он начнет хныкать и капризничать. Кроме того, мне кажется совершенно неуместным ехать на кладбище, когда я все еще ношу под сердцем ребенка от другого мужчины. Я – сплошная катастрофа, как скорбящая и как вдова. Похоже, самое приличное, что я могу сделать, – это не осквернять день твоей памяти своим присутствием.
Но когда я, отведя Ивана в садик, прихожу на работу, мысль продолжает точить меня изнутри. Как-никак годовщина. Мне следовало бы сделать что-то особенное. Может быть, все же неплохо было бы поехать на кладбище с подругой и Иваном и зажечь свечу – несмотря ни на что? Ты ведь не будешь меня осуждать. Промучившись в сомнениях около часа, я отправляю ей ответ – пишу, что с удовольствием поеду туда вместе с ней. Одновременно благодарю ее за то, что она всегда готова прийти на помощь, понимает меня, как только она умеет. Она отвечает простым «да ладно тебе» и повторяет время и место встречи.
Мы встречаемся на станции метро неподалеку от садика Ивана. Твой младший брат едет с нами. Мы встречаемся у входа в разгар часа пик, и Иван, который поначалу скептически отнесся к нашим планам, сияет как солнце при виде своего дяди. Вместе мы садимся в метро и едем в сторону кладбища. Подруга объясняет Ивану, что мы будем зажигать свечи в память о тебе, говорит о небе, и я вижу, что Иван несколько сбит с толку – дома мы уже несколько месяцев не говорили о небе. Слова подруги вызывают у меня стресс, и я думаю, что мне следовало бы договориться с моими друзьями, как именно я хочу, чтобы они говорили с Иваном о смерти. Осознаю, что мне надо было бы давно заняться этим вопросом. Проблема в том, что я сама до конца не знаю, чего хочу. И что я давно не общалась с подругами. Я даже не знаю, как я хочу, чтобы Иван думал о своем папе сегодня. Боюсь, в его сознании слово «папа» будет ассоциироваться с человеком, который исчезает.
Я мечтаю, чтобы разговор о небе как можно скорее закончился – и так и происходит, причем по инициативе Ивана. Устав слушать, он сам переводит разговор на то, что ему более понятно. Он спрашивает, что делает поезд в метро, где сидит «метроводитель», передразнивает голос из громкоговорителя, предупреждающий о том, что двери закрываются. Поворачивается к дяде, ища у него подтверждения, и вскоре они увлечены игрой в прятки. Моя подруга продолжает говорить о том о сем. За окнами вагона метро проплывает наша прежняя станция, и я отвожу взгляд, чтобы не видеть дома, в котором мы жили в этот день два года назад. Переехав оттуда в прошлом году, я дала себе слова никогда больше туда не ездить и пока его держу.
