На следующий день мы встречаемся в ювелирном магазине в торговом центре рядом со мной. Меня очень тревожит мысль, что кто-нибудь из знакомых, проходя мимо, может увидеть нас через стеклянную дверь. Очевидно, чем мы занимаемся. Я пытаюсь отогнать эти мысли, но они все равно приходят – я думаю о словах подруг, которые говорили, что я словно вступила в секту. Думаю, что этот поступок утвердит их в этих представлениях обо мне. Думаю о разговоре с твоими родителями, которые подчеркивали, что у нас все происходит слишком быстро. Я думаю – знали бы они! Я пытаюсь ускорить процесс в магазине, но продавцы никуда не торопятся. Перелистывают рекламные проспекты, проверяют, правильно ли записали наши имена, примеряют нам на пальцы разные размеры, приносят другие модели. Наконец мы сошлись на самой простой модели из белого золота, нашли подходящие размеры, вписали в бланк заказа наши имена и дату предстоящей помолвки. Когда настает момент расплачиваться, мы просим разделить сумму покупки на двоих. Я первой вставляю в терминал свою карточку. Он достает телефон и снимает меня, когда я это делаю. Просит меня посмотреть в камеру, говорит, что должен увековечить этот момент. Широко улыбается из-за телефона. Я следую его примеру. Улыбаюсь камере и мужчине позади нее. Между щелчками я бросаю тревожный взгляд наружу, на людей за его спиной, проходящих мимо по торговому центру.
* * *
В последний день отпуска происходит наша первая настоящая ссора. Спор касается Ивана. Или меня как мамы. Или воспитания вообще. Точно не могу сказать. Все начинается с того, что он указывает – я слишком балую Ивана вниманием. Он считает, что я по-прежнему обращаюсь с Иваном как с младенцем, из-за чего время делится между детьми несправедливо. Он утверждает, что Иван постоянно в центре. Указывает, что Ивану разрешается спать в моей кровати, когда он того захочет, что он по-прежнему сосет смесь из бутылочки и утром, и вечером, хотя он уже большой, и все еще ходит в подгузнике. Давно настало время отучить его от этого, говорит он и продолжает: Иван ввел в систему закатывать истерики и плакать, как младенец, едва что-то не по нему, и его мгновенно утешают и отвлекают, когда он испытывает стресс, устал от впечатлений или, наоборот, заскучал. Днем и ночью я готова сорваться по первому зову, чтобы утешать его и носить на руках, тут же бросив то, чем до того занималась, и редко ставлю ему четкие границы. Он отмечает, что я даже не могу принять душ, когда хочу, из-за того, что Иван так чувствителен к звукам. Говорит, что я не могу везде подстелить соломки, что в конечном итоге я оказываю ему медвежью услугу. Я объясняю, что пытаюсь сделать нашу повседневную жизнь проще. Когда ребенок рад, и родители довольны. Однако мой аргумент не имеет желаемого действия. Он имеет в виду, что все как раз наоборот – Ивану было бы лучше, если бы я ставила ему четкие границы и не баловала бы его до такой степени. Он говорит, что поднимает этот вопрос ради Ивана – и ради меня. Говорит, что видит, насколько я устала.
Его заботы выводят меня из себя, а его анализ ситуации оскорбляет до глубины души. Его поучающие комментарии, все чаще звучащие в последние недели в нашей повседневной жизни, заставляют меня чувствовать себя некомпетентной матерью. В дискуссии, где один из участников уже прошел с ребенком возраст Ивана, другой стороне трудно выразить свою точку зрения без угрозы для авторитета. Я остаюсь и навсегда останусь менее опытной из нас двоих, сколько бы я ни утверждала, что все дети разные и что я воспитываю Ивана таким образом, который, как мне кажется, пойдет ему на пользу в будущем. Как-никак у нас разные дети. У них разный темперамент, они не отлиты по одному шаблону. Мне кажется несправедливым использовать его дочь в качестве доказательства его правоты.
Дискуссия переходит в ссору, когда я, шипя от злости, прошу его не вмешиваться. Я указываю на то, что он знает меня и Ивана чуть больше месяца, а он сердится на меня за то, что я не способна понять – он руководствуется благими намерениями. Он повышает голос, и я прошу его говорить тише, чтобы не тревожить детей, однако он продолжает на том же уровне. Говорит, что я не умею правильно воспринимать критику и что у него есть опыт воспитания детей. Добивает меня тем, что он любит Ивана и что я должна прекратить жить с ним в состоянии симбиоза, исключая вторую половину семьи так, как я это делаю сейчас. Суть его речи в том, что, если я хочу сохранить семью, мне следует перестать отгораживаться вместе с Иваном и впустить в свою жизнь остальных. То, что он говорит, и то, как он это говорит, приводит к тому, что я замолкаю и замыкаюсь, с трудом сдерживая гнев. Не хочу ссориться при детях, однако считаю, что он ведет себя не гибко и не справедливо.
Я пытаюсь закончить дискуссию, прошипев в ответ, дабы не раздразнить его еще больше, что я подумаю о его словах. Непривычная к ссорам, к тому, чтобы в моем родительском поведении сомневались и указывали мне, как воспитывать ребенка, я не нахожу ничего лучше, чем сказать, что он прав, что Ивану нужны более четкие границы и что я постараюсь. Я изо всех сил пытаюсь показать, что готова идти навстречу, однако опасаюсь, что мой гнев все же просвечивает. Параллельно во мне пульсирует стыд. Я чувствую себя застигнутой на месте преступления.
Ибо все так и есть. Для меня Иван пока во многих отношениях младенец. Младенец, который, сам о том не подозревая, прошел через потерю, которую я всячески стараюсь ему компенсировать. Мой ребенок не сам выбрал в возрасте восьми месяцев потерять одного из родителей, и черт подери того, кто скажет мне, что я должна перестать ему это восполнять, давая ощущение защищенности и поддерживая его в хорошем настроении. Своими потребностями я займусь позже, с этим я уже смирилась. И не надо требовать от меня, чтобы я изменилась еще больше, чем я изменилась уже. То, что я вообще общаюсь с мужчиной на этом этапе моей жизни, – уже огромный революционный шаг. А он имеет наглость давать мне советы, как мне воспитывать своего сына, утверждает, что есть лучшие способы, чем мой. Если я только начну ставить границы. Стану с Иваном построже. Научусь терпеть, когда он протестует и плачет. Дам ему научиться играть самостоятельно. Не всегда стоять по струнке, доступная и готовая отвлечь, утешить, обнять, развлечь. Если я научу его спать по ночам в собственной кровати. Перестану кидаться на каждый писк. Перестану баловать и сюсюкать, утешать, раскрывать ему свои объятия в любое время суток. К черту того, кто будет в это вмешиваться. К черту того, кто не хочет оставить все, как есть, когда все так хорошо. К черту того, что заставляет меня просить прощения за то, чем я больше всего горжусь в жизни.
Когда ссора затихает и мы приходим к компромиссу – я обещаю подумать о том, что он сказал, а он обещает дать задний ход и приберечь свои рекомендации до того момента, когда я обращусь к нему за советом, – он сажает меня к себе на колени. Целует меня в щеки, в лоб и в нос, кладет руку мне на грудь, где мое сердце по-прежнему стучит быстро и гулко. «Я так люблю тебя, – шепчет он. – Вы моя семья. Я хочу жить с тобой до конца своих дней. Ты это понимаешь?» Я даю ему меня целовать, испытывая облегчение от того, что ссора осталась позади. Надеюсь, что следующая будет не скоро.
* * *
Я лежу в темноте, пытаясь убедить Ивана перестать петь. Время уже позднее, мы пробыли в спальне уже больше часа, и он давно должен был бы устать. Скоро пора укладывать следующего ребенка, и я в стрессе. Я пытаюсь утихомирить Ивана и прошу его лежать тихонько, когда он в третий раз начинает петь свою песню. Тогда я начинаю грозить ему, что если он сейчас не попытается заснуть, то я вообще уйду из комнаты. Иван огорчается и начинает плакать. Говорит, что я на него кричу, и называет меня «злая мама». Я шепотом прошу у него прощения. «Прости, что я так сердито с тобой разговаривала, и прости, что я тебе пригрозила. Я не уйду от тебя. Я бы так никогда не сделала». Я глажу его по волосам и шепчу, что мы должны спать. Уже поздно. Завтра нам рано вставать и идти в садик. Упоминание о садике ничуть не успокаивает Ивана, который плачет все громче и заявляет, что не хочет в садик. Только не завтра, совсем не хочет, никогда больше в садик не пойдет. Сдавшись, я меняю тактику. Тихонько начинаю рассказывать сказку, продолжая гладить его по волосам, и это срабатывает: он затихает и слушает. В кармане вибрирует мой телефон, и мне не нужно даже доставать его, чтобы понять, что там. Он посылает мне эсэмэски и спрашивает, как дела. Он слышит через дверь, как у нас дела, но начинает терять терпение. Скоро ему пора укладывать свою дочь. Теперь уже и для нее время позднее. Ей тоже завтра рано вставать, чтобы идти в садик. Завтра рабочий день, а мы еще не до конца отработали алгоритм вечернего укладывания. Уложить обоих одновременно оказалось невыполнимой задачей. У нее потребность в сне меньше, но он более тревожный. Укладывать их по очереди – лучший способ сделать так, чтобы они вообще заснули. С ранними пробуждениями, общей спальней и двумя детьми, которые предпочитают бодрствовать допоздна, вечерний ритуал затягивается до невозможности. Я жду. Глажу по головке. И чувствую, как в кармане у меня вибрирует от эсэмэсок из соседней комнаты.
