На следующий день, когда я прихожу в садик, на месте старой таблички новая, где под фотографией Ивана написано: «Мама» и мое имя. Фотография тоже новая, на которой куда более радостный Иван, без слез на щеках, смотрит прямо в камеру. Я пытаюсь прочувствовать, стало ли мне веселее, но ничего не нахожу. Разве что стыд по поводу вчерашней сцены, которую я устроила в кабинете заведующей.
Сентябрь 2015
Адаптация окончена. Инцидент с табличкой давно забыт, по крайней мере, я делаю вид, что это так, когда привожу и забираю Ивана, преувеличенно благодаря воспитателей за их потрясающий вклад в воспитание. Сама же я скоро вернусь на работу. Запланированные мною две недели восстановления между отпуском по уходу и работой истекают через пару суток. Между тем я вовсе не ощущаю, что восстановилась. Долгожданное чувство свободы так и не наступило. Вместо этого меня снедает тоска из-за того, что я весь день в разлуке с Иваном. Когда он плачет по утрам в садике и воспитательница обнимает его, пытаясь утешить, а я ухожу, хотя все во мне кричит, что это неправильно, никакого чувства свободы я не испытываю. Случается даже, что я останавливаюсь в одном квартале от садика и тоже плачу. В такие минуты мне так хочется позвонить тебе. Мне так не хватает того второго родителя, которым ты наверняка стал бы, если бы все было по-другому.
Ты должен был бы быть здесь. Ты убедил бы меня взять себя в руки, когда я размышляю о том, чтобы никогда не ходить на работу, когда мне кажется, что я самая ужасная мама на свете, которая оставляет своего плачущего ребенка в руках чужого человека. Когда мои нервы не выдерживают, ты взял бы все на себя. Ты сам отводил бы его в садик по утрам, и когда бы я начинала названивать тебе через секунду после того, как ты вышел оттуда, ты слегка приврал бы, чтобы мне стало легче. «Все прошло хорошо», – сказал бы ты, даже если бы не все прошло хорошо. Я разгадала бы твою ложь, и ты признался бы, что он и сегодня плакал, но сразу после этого ты подчеркнул бы, что с нашим сыном все в порядке. В стотысячный раз подряд ты убедил бы меня, что для него не вредно иногда расстраиваться. Что он привыкнет к своему новому садику. Что это стадия, которую надо пройти. Я не поверила бы тебе на все сто процентов, но твои слова облегчили бы мои страдания.
Но теперь мне некому позвонить. Поэтому я плачу, стоя в квартале от садика, а потом бреду домой. Достаю телефон, чтобы позвонить и узнать, все ли в порядке с Иваном, но сдерживаюсь. Я не должна постоянно звонить. Я не должна быть нервной мамашей. У них есть более важные дела, чем успокаивать тревожных родителей. Я должна полагаться на них – они знают свое дело. У них есть опыт общения с разными детьми и родителями. Мы не первые, кто тяжело отрывается друг от друга по утрам. Я должна терпеть в неизвестности. Возможно, у меня это проходит тяжелее, чем у него. Я утешаю себя словами, которые слышала от других, более опытных родителей, что адаптация к детскому саду и взрослым может даваться нелегко. Что родителям так же непросто привыкнуть находиться отдельно от своего ребенка, как и для ребенка – находиться отдельно от родителей. Я думаю, что мои чувства вполне естественны. В отличие от других родителей, у меня совсем нет опыта – я практически никогда не отлучалась от ребенка.
Октябрь 2015
Годовщина твоей смерти выпадает на вторник – самый обычный вторник, когда я отвожу Ивана в садик и сажусь в метро, чтобы ехать на работу. Я решила сделать вид, что в этом дне нет ничего необычного. Не хочу, чтобы меня обнимали, выражали сочувствие, и абсолютно не хочу снова плакать. Я хочу работать, зарывшись в дела, высидеть необходимые часы и сделать вид, что все как обычно. Хотя это совсем не так. Когда я открываю дверь в здание и бегу по лестнице в свой офис – как всегда, опаздывая после долгого и слезливого прощания в садике, – мне хочется надеяться, что никто из сотрудников не отметил эту дату в своем календаре. Все идет прахом еще до того, как я подхожу к своему компьютеру.
На моем рабочем месте стоит блюдце, на котором красуется булочка с корицей и написанная от руки карточка. Булочка восхитительная, огромная и роскошная, наверняка испеченная со щедрой порцией масла и закупленная в кондитерской, а не в обыкновенном продуктовом магазине. Прежде чем взять в руки карточку, я оглядываюсь по сторонам в открытом офисном пространстве, но никто не поднимает глаз. Я беру открытку и сажусь за компьютер, спрятавшись за монитором. На открытке написано красивыми буквами:
«Дорогая Каролина! Тебе не нужно ни о чем говорить, я просто посылаю тебе булочку и обнимаю в этот день. К.»
Послание от коллеги, которую я не очень хорошо знаю, но она, видимо, внимательный и заботливый человек и каким-то образом запомнила день твоей смерти. Ее жест тронул меня до слез, однако я изо всех сил стараюсь сдержать их. Только не плакать на работе. Не устраивать сцену, не создавать неловкость, не пробуждать сочувствие. Только не сегодня. Мои внутренние призывы, кажется, срабатывают, потому что слезы не вытекают из уголков глаз – вместо этого я сосредотачиваюсь на том, чтобы открыть в компьютере почтовую программу. Я пишу сообщение по электронной почте коллеге, которая сидит в соседней комнате, и формулирую горячую благодарность крупными буквами с множеством восклицательных знаков. Она сразу же отвечает словом «обнимаю». Больше мы ничего друг другу не пишем. Никто другой не заводит разговор об этом, даже моя соседка не спрашивает, от кого булочка, что наводит меня на мысль: все знают, но молчат.
Когда наступает время обеда, другой коллега приглашает меня на обед. Нейтральным тоном он сообщает, что ему пора меня пригласить. Поскольку я хорошо к нему отношусь, а других планов у меня нет, я соглашаюсь.
Когда мы сидим, каждый над своей пиццей, он затрагивает тему, сказав, что нам необязательно об этом говорить, но что он всегда рядом, если мне что-нибудь понадобится. Он рассказывает, что у него умер один из близких родственников, когда он был еще подростком, – говорит, что знает, что такое горе в семье. Он подчеркивает, что нет правильных и неправильных способов переживать горе, что каждый делает это по-своему. Не знаю, как ему это удается, но в его присутствии я чувствую себя спокойно. Нет необходимости об этом говорить. Тем не менее мы немного говорим об этом. Затем мы доедаем пиццу, разговаривая о других вещах. Несколько раз я смеюсь.
Даже с твоими родителями я не разговариваю в этот день, хотя мы с ними часто созваниваемся. Раз в неделю они помогают мне, забирая Ивана из садика и отводя его к нам домой, так что я могу поработать подольше. В эти дни я покупаю по дороге домой готовую еду, и мы вместе ужинаем, прежде чем они отправляются домой, а я начинаю укладывать Ивана. Мы уже выработали некую систему, которая всех устраивает. Они регулярно общаются с Иваном, а у меня есть возможность поработать и потом по-простому встретиться с ними за легким ужином. На неделе мы звоним друг другу и обмениваемся эсэмэсками. Бабушка и дедушка Ивана со стороны папы стали теми взрослыми, с которыми Иван общается чаще всех, помимо меня и воспитателей в садике. Я воспринимаю их как часть нашей семьи. Но в годовщину мы не разговариваем. В этот день мы посылаем друг другу эсэмэски, что думаем друг о друге, и этим ограничиваемся. Похоже, даже в нашем горе мы нашли режим, который позволяет нам действовать на одной волне. В наиболее болезненные минуты мы оставляем друг друга в покое – как бы придя к молчаливому уговору, что так будет лучше для всех.
