Твоя мама просидела молча большую часть разговора. Сейчас она стала молчаливее, чем раньше. Ее горе не переливается через край, как у твоего отца, но меня не покидает чувство, что оно разъедает ее изнутри. Вид у нее измученный, и с каждой нашей встречей она становится все тоньше. Раз за разом, извиняясь, выходит на балкон покурить. Стоит там в темноте и думает о чем-то. Я сочувствую ей, мне хотелось бы найти способ если не утешить, то хотя бы поддержать ее, но я не знаю, как. Дать утешения я не могу, самой завести разговор мне трудно. С твоим папой проще. Он говорит почти беспрерывно. Плачет и говорит, иногда смеется, снова плачет. Жесты его по-прежнему размашисты. Из всех нас он более всего похож на самого себя даже в горе. В кухне, сидя с церемониймейстером, которая слушала и записывала, он, кажется, на мгновение ожил, рассказывая о тебе и твоем детстве.
В нарисованной ими картине я так отчетливо увидела тебя перед собой. Тоненького мальчика в очках с мышино-серыми волосами, по-простому подстриженными дома, и большими синими глазами. Задумчивый и любопытный малыш, который не желал ложиться по вечерам, хотел сидеть рядом со взрослыми, когда у них был праздник, который много читал и много размышлял. Обо многом тревожился. И более всего хотел тишины и покоя.
Так странно, что мы с тобой совсем не говорили о твоем детстве иначе как фрагментарно. Слушая слова твоего отца, я недоумевала, как это могло пройти мимо меня за годы нашей совместной жизни. Меня потрясла мысль, что я, возможно, никогда не спрашивала тебя о твоем прошлом. Или просто ты не хотел об этом говорить?
Вспоминаю первую неделю нашего знакомства, которую мы по большей части провели в постели в твоей по-спартански обставленной квартире возле заставы Хунштуль. Вспоминаю, как ты однажды ни с того ни с сего стал утверждать, что у тебя нет травмирующих переживаний из прошлого, – я еще тогда подумала, что ты, вероятно, живешь в отрицании. Помню, ты рассказывал об очках, которые ненавидел – и как ты был счастлив, когда в шестом классе смог носить линзы. Помню, ты упоминал мимоходом, как в старших классах продавал друзьям самогонку, которую прятал в своей комнате, помню твои слова о пьянках и о той канаве, в которую ты упал по дороге домой, о драке, которую тебе удалось предотвратить. Больше я ничего не помню. Мы просто не разговаривали об этом, или все дело во мне? Что тебе было известно о моем детстве? О разводе и переезде, о скандалах, болезни и смерти? Я не могу вспомнить ни единого разговора о моем детстве. Потому ли, что я считаю – оно не повлияло на мою взрослую жизнь? Сегодня я чувствую себя из-за этого полной идиоткой. Что все это говорит о нас – о тебе и обо мне, – что мы просто опустили эту часть нашей истории, когда познакомились. Возможно, это говорит о том, что мы больше жили настоящим, чем прошлым и будущим. Может быть, это говорит о том, что никого из нас не радовала эта тема для разговора? Или это вообще мало о чем говорит.
Теперь мне хотелось бы, чтобы мы больше успели общаться об этом. Чтобы не провели эти последние годы в таком молчании. Когда я слышу рассказ твоих родителей о тебе, ты так отчетливо рисуешься перед моим внутренним взором. Кажется, я внезапно вижу тебя – всего тебя, каким ты был, каким ты стал. Все кажется куда более логичным сейчас, когда уже поздно. Как бы мне хотелось обрести новый шанс любить тебя. Всего тебя. Мне хотелось бы переделать всю нашу историю, быть с тобой другим человеком. Той, которая бы больше спрашивала, больше слушала, больше понимала, имела бы больше терпения. Но это невозможно. Вместо этого я слушаю фрагменты твоей жизни, которые упустила.
Когда разговор закончен и церемониймейстер откланялась, твои родители остаются еще на некоторое время. Возятся с Иваном, не скрывая облегчения по поводу того, что разговор остался позади. «Ах ты черт», – повторяет твой папа раз за разом. «Ах ты черт», – отвечаю я, не находя лучших слов. Они спрашивают, как я себя чувствую, хватает ли у меня сил, могут ли они чем-то помочь мне. Я отвечаю, что ничего не могу придумать – как-то справляюсь. Затем они в последний раз гладят Ивана по головке. Надевают верхнюю одежду и уезжают. Я смотрю на них из окна спальни, когда они пересекают наш задний двор, направляясь к парковке. Твой папа обнимает маму одной рукой, жестикулируя другой. Я вижу, как она кивает ему. Думаю – как хорошо твоим родителям, что они есть друг у друга. Я пытаюсь не думать, как я завидую им, но у меня не получается. Кажется, все, кто меня окружают, всего лишь гости в моем мире. Кажется, теперь у меня никого не осталось. Никого, кроме Ивана. Кажется, я сама виновата в том, что так получилось.
Август 2014
Сегодня моя лучшая подруга выходит замуж. Я называю ее Малышкой, потому что она моложе меня, и, когда мы познакомились, она была практиканткой на моей бывшей работе, но в речи, подготовленной для торжественного ужина, я намерена расстаться с этим прозвищем и признать ее взрослой. Еще не подозревая об этом, она сидит спиной ко мне, пока приглашенный парикмахер укладывает ей волосы. В прическу будут добавлены цветы и веточки. Я вижу ее лицо в зеркале и понимаю, что она счастлива, потому что знаю, как она выглядит, когда несчастлива, а сегодня она лучится. Она лучится, сияет, смеется и поднимает свой бокал, чтобы чокнуться с нами – подругами, которые находятся с ней весь день, пока не настанет время венчания и банкета. Сама же я сижу в мягких домашних штанах на двуспальной кровати в номере-люкс, который она сняла по случаю сегодняшнего события, и рассматриваю ее. В руке у меня бокал шампанского, передо мной на кровати лежат два платья, между которыми мне предстоит сделать выбор, а горло у меня сдавило спазмом от слез, которые я пытаюсь скрыть, поскольку не уверена, что они от счастья. Я улыбаюсь, когда фотограф, документирующий этот день, без конца щелкает затвором камеры, однако не уверена, что улыбка выглядит натурально. Слишком быстро допив свой бокал, я поднимаюсь и иду в туалет. Смотрю на свое отражение в зеркале, вижу мешки под глазами, приказываю себе немедленно взять себя в руки. Так нельзя.
Неужели человек, смотрящий на меня из зеркала, полон зависти? Неужели я испытываю зависть – самое отвратительное из всех чувств? Неужели я такая эгоистка, не способная радоваться чужому счастью? На фоне счастья Малышки моя собственная жизнь кажется убогой, пустой и даже горестной. С тех пор, как она познакомилась со своим будущим мужем, мы с ней не успевали общаться так часто, как мне бы того хотелось. Не знаю, удалось ли мне быть рядом, как это ожидается от лучшей подруги. Не знаю, удалось ли это ей. По мере того, как мы с тобой все больше удалялись от города и дружеских вечеринок, переехав в пригород и обзаведясь ребенком – которому сейчас полгода и который остался с тобой дома в Эншеде, – я все больше следила за ее жизнью на расстоянии. Благодаря эсэмэскам и соцсетям я наблюдала, как она путешествует по всему миру со своим избранником и будущим мужем. Она продолжала заниматься организацией концертов и ходить на вечеринки – теперь вместе с ним. Когда они поднимали бокалы со своими друзьями по случаю помолвки, я поучаствовала, выложив сердечко под фото в Инстаграме, беременная, сидящая, как на привязи, на диване с телефоном в руках. Я поняла, что она встретила свою большую любовь. Раньше мы с ней путешествовали вместе. Раньше мы с ней всегда брали друг друга с собой на все мероприятия. Раньше мы говорили обо всем на свете. Сейчас уже начинает казаться, что это было давно.
