— Ладно, — сказал я. — Дождь должен удерживать мирмеков в их тоннелях. Главное, не делай себя привлекательной мишенью. Они любят яркие, блестящие вещи.
— Как фонарик?
— Эм…
Мэг отдала мне фонарик:
— Веди, Аполлон.
Я подумал, что это несправедливо, но мы двинулись вперед.
В течение следующего часа или около того (да, конечно, лес был не очень большим) дождь утих, оставляя на земле клубы пара.
Воздух начал нагреваться. Стало влажно, словно в бане. Густой белый пар окутал ветки деревьев.
— Что происходит? — Мэг вытерла лицо. — Мы будто в тропиках.
Я не ответил. Впереди послышался тяжелый гулкий звук — словно вода бежит по трубам… или расщелинам.
Я не мог сдержать улыбку:
— Гейзер.
— Гейзер? — повторила Мэг. — Как Старый Служака?
[31]
— Это отличная новость. Возможно, мы узнаем, куда идти. Возможно, наши затерявшиеся полубоги нашли здесь укрытие!
— С гейзерами, — сказала Мэг.
— Нет, дурочка. С божествами гейзеров. Если они будут в хорошем настроении, всё будет замечательно.
— А если в плохом?
— Тогда мы развеселим их, прежде чем они нас сварят. За мной!
Глава 23
Прошу оценить
По шкале до десяти
Свою смерть. Мерси.
БЫЛО ЛИ с моей стороны опрометчиво идти к таким непостоянным богам природы?
Ну что вы. Пересматривать свои решения не в моем характере. Такой черты у меня никогда не было.
Правда, мои воспоминания о паликои были немного туманными. Насколько помнил, в древней Сицилии считали, что боги-гейзеры дают убежище беглым рабам, поэтому это должны были быть добрые духи. Возможно, они могли бы приютить и пропавших полубогов, или, по крайней мере, заметить, как они проходили по их территории, бормоча что-то невнятное. К тому же, я был Аполлоном! Для паликои будет честью встретить такого важного олимпийца, как я! Тот факт, что из верхушек гейзеров часто вырывались столпы обжигающей воды высотою несколько десятков метров, не мог помешать мне завести несколько новых поклонников… в смысле, друзей.
Поляна открылась перед нами, подобно дверцам печи. Стена тепла прорвалась сквозь деревья и окатила моё лицо. Я чувствовал влагу, проникающую в мои поры, и надеялся, что она поможет мне избавиться от прыщей.
Сцена, открывшаяся перед нами, не имела ничего общего с зимним Лонг-Айлендом.
Сверкающие лозы оплетали ветви деревьев. Тропические цветы росли на лесной подстилке.
Красный попугай сидел на дереве, увешанном тяжелыми гроздьями зеленых бананов.
В середине поляны располагались два гейзера: одинаковые отверстия, окруженные восьмеркой серых грязевых котлов
[32]. Кратеры дымились и шипели, но сейчас они не извергали воду. Я решил принять это за хорошее предзнаменование.
Сапоги Мэг хлюпали из-за грязи.
— Тут безопасно?
— Определенно нет, — ответил я. — Нам нужно сделать подношение. Может быть, твой мешочек с семенами?
Мэг ударила меня по руке.
— Они волшебные. Только для вопросов жизни и смерти. А что насчет твоей гавайской гитары?
Ты все равно не будешь на ней играть.
— Человек чести никогда не уступит свою гавайскую гитару, — я воодушевился. — Погоди-ка. Ты подала мне идею. Я предложу гейзерам поэму. Это я все еще могу делать. Поэма не считается за музыку.
Мэг нахмурилась:
— Эм, я не уверена…
— Не завидуй, Мэг. Потом я сочиню поэму и для тебя. Это точно должно умилостивить гейзеров!
И я, разведя руки, пошел вперед, начав импровизировать:
О, гейзер, слышишь? Гейзер мой.
Позволь исторгнуться нам вместе. Нам с тобой.
В момент тоски полночной
Раздумьям предадимся вечным
Кому же лес принадлежит.
Не растворились мы средь ночи молчаливой
Но, словно облака, блуждали сиротливо,
По ком, хотим узнать, тот колокол звонит.
Надежда мне одна осталась,
К источникам неисчерпаемым обращаюсь.
Поговорить о многом предстоит.
Не хочу хвастаться, но, по-моему, вышло неплохо, хотя я и позаимствовал несколько строк из моих ранних произведений. В отличие от музыки и стрельбы из лука, мои божественные навыки поэзии остались нетронутыми.
Я посмотрел на Мэг в надежде увидеть отблески восхищения на ее лице. Самое время начать хвалить меня. Вместо этого ее челюсть в изумлении отвисла.
— Что? — спросил я. — Ты не изучала поэзию в школе? Это был высший класс!
Мэг указала на гейзеры, и я понял, что она смотрела не на меня.
— Ну, — произнес скрипучий голос, — вам удалось заинтересовать меня.
Один из паликои парил над гейзером. Ниже пояса у него не было ничего, кроме пара. От талии и выше, он был, наверное, вдвое больше человека, с мускулистыми руками цвета вулканической грязи, белыми, как мел, глазами и волосами цвета кофейной пенки, будто он, не жалея, нанес на них шампунь и не стал смывать. Его массивная грудь была обтянута нежно-голубой рубашкой поло с логотипом деревьев, вышитым на нагрудном кармане.
— О, Великий Паликои! — сказал я. — Мы молим Вас…
— Что это сейчас было? — перебил дух. — То, что ты говорил?
— Поэма! — сказал я. — Для вас!
Он дотронулся до своего грязно-серого подбородка:
— Нет. Это была не поэма.
Я не мог поверить в это. Неужели никто больше не ценил красоту языка?
— Мой добрый дух, — сказал я. — Вы понимаете, что поэме не всегда присуща рифма.
— Я говорю не о рифме. Я говорю о посыле. Мы проводим много маркетинговых исследований, и это не подходит нашей кампании. Вот песня Оскара Майера про сосиски
[33] — это поэзия. Ей уже за пятьдесят лет, а люди все еще поют ее. Как думаешь, ты мог бы создать нечто подобное?
