Я тут же припомнила его галерею – целые пачки журналов и стопки книг. И незаконченные картины, ожидающие лишь подписи или последнего мазка. И подписанные картины, которые он никогда не представлял публике. Он хранил все. Все, что останется потом от Карлоса.
Но у меня-то хранилось все то, что принадлежало Джеймсу!
– Нет, у тебя есть прошлое. У меня есть фотографии – могу их показать. У меня хранится твоя одежда и твои картины. В нашем доме до сих пор существует твоя студия. Да, у нас с тобой есть общий дом.
– Мой дом здесь.
Крепко обхватив себя руками, я побрела прочь и вдруг остановилась, услышав, как он произнес мое имя.
– Я не уверен, что хочу вспоминать это прошлое.
Во мне вмиг как будто что-то умерло.
– Можешь ты хотя бы попытаться?
– Зачем? Тогда я рискую потерять все то, что мне сейчас привычно и знакомо. Все то, что я люблю.
Я крепко зажмурила глаза.
Несмотря на свое состояние, Карлос неплохо уяснил изощренную логику происходящего.
– Ты пытаешься сравнивать девятнадцать месяцев и двадцать девять лет. Какое право ты имеешь прятать от меня Джеймса?! Ты – посторонний в его теле. Ты – не он.
Карлос вздрогнул.
– Sí, ты права. Я действительно не он. Теперь уже нет. И что бы ты ни сказала, это не убедит меня все бросить. Я никуда с тобой не поеду. Я тебя не знаю.
Я просто взвилась:
– Ты не можешь меня вспомнить. Тут, согласись, есть разница.
Он сжал кулаки:
– Я не могу никуда уехать. Я нужен здесь.
– Писать картины ты можешь где угодно, – всеохватывающим жестом я развела руки. – Что тебя здесь держит? Уж точно не Имельда. Она тебе вовсе не сестра. Твоя семья – в Калифорнии. И я живу в Калифорнии. Так какого черта тебе здесь оставаться?
Он стиснул зубы, воззрившись куда-то за моей спиной.
Я обернулась, чтобы проследить за его взглядом.
– Неужели океан? – недоуменно спросила я.
Он промолчал, и я загородила ему вид.
– Не может быть, чтобы ты ничего ко мне не чувствовал, потому что ты для меня – всё! И не один ты сейчас испытываешь адские муки! – хрипло вскричала я. – Хуже всего на свете, когда единственный в мире человек, которого ты не в силах забыть, никак не может тебя вспомнить! Тот единственный, которого я так и не смогла отпустить… – Мое горло пересохло, голос оборвался, и я зашлась низким отрывистым кашлем.
Приступ никак не утихал, и я согнулась пополам.
Через мгновение я почувствовала, как меня обхватила его сильная рука.
– Тебе надо выпить воды. Пойдем-ка в дом, – предложил Карлос и повел меня вперед.
Вместе с ним я прошла через раздвижные стеклянные двери в кухню – и зажмурилась от яркого дневного света, который тут же включил Карлос. От попыток сдержать кашель мое дыхание сбилось.
– Где тут у тебя ванная? – спросила я, чувствуя, что вся растрепана, а на щеках – потеки туши.
– По коридору и налево, – бросил он через плечо, доставая из шкафчика стаканы.
Я прошла через полутемный коридор, куда указал Карлос, и заперлась в ванной комнате. Включила свет, повернулась к раковине, открыла кран и пригоршнями поплескала в лицо воды, стараясь побыстрее смыть со скул растекшуюся тушь. Вслепую потянулась за полотенцем, утерла лицо – и наконец посмотрела на собственное отражение. Из зеркала на меня смотрели красные воспаленные глаза на бледном лице.
Как может Карлос быть настолько уверен, что девятнадцать месяцев его жизни гораздо важнее тех двадцати девяти лет, что прожил Джеймс? Ведь он, получается, крал у Джеймса жизнь, лишая его тех счастливых лет, что он мог бы провести со мной. И тот самый человек, который страдал от этого больше остальных, ничего не мог возразить. Джеймс, увы, не способен был говорить за себя. И я должна была попытаться убедить Карлоса дать хоть какой-то шанс проснуться воспоминаниям Джеймса.
Я сложила полотенце, расправив на нем складки, положила на полку шкафчика в ванной рядом с иллюстрированной детской книгой… И застыла на месте. Что-то как будто сжалось у меня в груди. Я резко обернулась – и увидела над унитазом целую полку книжек с картинками, а в ванне – детские игрушки.
Громко простонав, я уронила на пол полотенце и книгу, выскочила из ванной… и оказалась в ярко освещенном коридоре. По всей стене в шахматном порядке висели фотографии в рамочках. Еще не один десяток виднелся на полках в гостиной. Там были фотографии Карлоса, Имельды, а также незнакомых мне людей, включая женщину с черными волосами и рыжеватой кожей. Со счастливой улыбкой, она идеально сочеталась с Карлосом, который обнимал ее за плечи.
На большинстве снимков были два мальчика: один – маленький ребенок, а другой – совсем младенец. На одном из фото Карлос бережно держал в руках новорожденного. На другой мальчик постарше рисовал красками за детским столиком для рисования. За тем самым столиком, что я видела в галерее. Приблизительно на десятке снимков мальчики были запечатлены вместе, на остальных был сфотографирован тот, что постарше, в объятиях родителей – Карлоса, с еще пунцовыми, ужасающими шрамами на лице, и той таинственной беременной женщины.
Крутанувшись на месте, я впилась пальцами себе в волосы и с силой дернула. Кожу обожгло болью – однако эта боль и близко не лежала к тому мучительному ощущению, которое будто пронзило меня насквозь. Я схватила с полки рамочку с детским портретом. Мальчик, изображенный на нем, ни капельки не напоминал Джеймса в детсадовском возрасте. Кто этот ребенок? И почему по всему дому развешаны его фотографии?
– Ему пять, и он очень любит рыбачить, – произнес за моей спиной Карлос. – Это мой сын.
– Как такое может быть?! Ты же уехал меньше двух лет назад.
Я услышала, как он переминается позади.
– Я его усыновил.
У меня задрожали руки.
– А младенец? – шепотом спросила я.
– Младенец – мой.
Значение этой новости медленно снисходило на меня, все глубже и прочнее оседая в моем сознании.
«Я нужен здесь».
– А кто их мать?
– Моя жена. Ракель. Она… – Карлос осекся.
Мо моей щеке покатилась слеза, и я раздраженно ее смахнула.
– Она умерла, когда рожала Маркуса, – заговорил он через мгновение. – Это было так… внезапно… Разрыв аневризмы… Врачи ничего не смогли сделать.
Я медленно к нему повернулась. Карлос стоял посреди комнаты, зажав в руках два стакана с водой, с совершенно отрешенным лицом. Наверное, после похорон Джеймса у меня несколько дней сохранялось на лице то же выражение.
– Ты любил ее, – глухо произнесла я.
– Очень.
