Утро, серые облака несутся над головами. Завтрак – а как вы думали? Да, мы пошли туда на завтрак.
Помню, как я обводил взглядом немногих оставшихся отдыхающих. И как им сказать, что надо было бежать, бежать еще вчера? Что они ответят?
Смешно.
И вот тогда на садовой дорожке из дождя возникли три фигуры. Женские, в одеждах цвета смерти – белого. А женские ли? И совсем не тайки, три европейские блондинки непонятного возраста, все с тяжелыми челюстями, они шли над стелившимся над землей душным туманом, шли сюда, к нам, на веранду для завтрака. Они были голодны.
– Сават ди ка! – вскричал женообразный мэнак, бросаясь к ним и распахивая пасть.
– Хай! – с сиплым шипением ответила одна из белых фигур, и все три раскрыли рты в приветственной улыбке.
Я посмотрел краем глаза на их зубы и отвернулся: вот оно. Мы все сделали правильно и вовремя.
– Видишь тот внедорожник, изящный как бегемот? – сказал я Алле. – Это за тобой. Ну-ка вот что: сейчас прямо туда и иди. Поговори с шофером о чем-нибудь. Не отходи ни на шаг. Я принесу твой чемоданчик.
Она не пыталась сопротивляться, хотя видно было, что еще прошлась бы по саду, кинула монетку в море…
С ее чемоданом и моей сумкой, помню, я шел по дорожкам, обходя как можно дальше то место, где еще звенели вилки и ножи на завтраке, доносился запах кофе. Шел и думал: а ведь обидно будет, если в последний момент…
– Навигатор говорит: вся дорога хорошая. В одном месте чуть подтоплено, вот на столько, – показал мне шофер. – И там пробка. Но через пять часов максимум доедем.
Мы договорились с ним, что он позвонит мне, когда взлетит на эстакаду над поблескивающими водой рисовыми полями.
– Ой, – сказала Алла, поняв, что по нашей улице вверх, к видному отсюда шоссе, машине придется пробираться через сплошную воду, все равно что по реке. Она посмотрела на шофера, поняла, что он только что сюда проехал, и успокоилась.
Я вдохнул в последний раз запах ее волос.
– Ну, ладно уж, ладно, – сказала она с недовольством.
И дождь пошел снова.
С сумкой в руке и раскрытым зонтиком в другой я двинулся по этой же улице вверх. Штаны были подвернуты до колен, вода расходилась от моих ног длинными усами. За домик и все прочее я заплатил еще вчера, так что больше здесь делать было нечего.
На моих глазах две струйки сомкнулись, отрезая от мира еще одну боковую улицу.
– Вы бы разобрались насчет вашего мэнака, – сказал я по-английски охраннику у ворот. – Это же опасно.
– Да, да! – весело сказал он, ничего не поняв. А чего еще я хотел?
Два часа я прождал у машины и в ней самой, пока не раздался звонок от шофера: внедорожник на эстакаде, дорога до аэропорта свободна. Я крутанул ключом в зажигании, развернул машину носом на юг. И поехал прочь.
В когтях орла
– Никаких тайных ритуалов не было, – улыбается мелкими морщинками великий человек. – Без них обошлось. Я в волшебство не верю.
Он маленький, с узкими плечами и большой головой, на сцене – всегда в крестьянской шляпе, поскольку он народный герой, сейчас – без нее, черные волосы с сединой свободно свисают до плеч.
Когда он выходил с гитарой на кромку громадной сцены – здесь, в Маниле, или в Себу, или Замбоанге, Дагупане или Давао, – стадионы ревели.
Золотой голос Филиппин. Фредди Агилерос.
Я бросаю взгляд на наш столик в зале – в мою сторону никто оттуда не смотрит. Не перед кем похвастаться, что я говорю – просто так – с Фредди, что он наконец, кажется, вспомнил меня, вспомнил, что когда-то мы почти дружили, и я этой дружбой гордился невероятно.
Нашим, вот этой изучающей меню троице за столиком поодаль, собственно, этого не понять. Они третий день как в Маниле, причем впервые в жизни. А может, и в последний раз. Клуб как клуб, в нем какой-то местный мужик с длинными волосами о чем-то говорит со мной в углу. А потом будет музыка. Ничего особенного.
Несколько лет, страшных лет, мне буквально снилось это: я возвращаю себе мою настоящую жизнь, я бегаю по всей Маниле, пытаясь найти старых друзей, и всем задаю вопрос: как мне снова увидеть Фредди? И я нахожу его, смотрю в его теплые глаза и пытаюсь рассказать ему что-то очень важное…
А вот ведь уже не сон. Моя жизнь вернулась, я вправду смотрю в эти глаза, я действительно говорю с ним, я подбираю слова и очень тороплюсь:
– И тогда я случайно купил на рынке, на грязном таком рынке в Багио, вашу пиратскую кассету, услышал эту песню и сказал себе: вопреки войнам, переворотам, границам, тысячам километров между нами – я найду ее. Вопреки… танковым орудиям…
Он смотрит на меня, не шевелясь. Он что, не понимает, что мне тогда хватило того, чтобы услышать его грустный, но такой сильный голос, чтобы поверить, почувствовав надежду вопреки всему.
Хотя у него, наверное, тысячи таких историй, тысячи спасенных от отчаяния его песней, той или этой. Это у нас, у каждого, история только одна.
– И я ждал, – все пытаюсь я объяснить ему, – и пробивался, и… И я искал… А оказалось – она уехала из России, никто не знал куда… А самое удивительное – вы же поймите, Фредди, я ведь не знаю тагальского. Я просто слушал на непонятном языке ваш голос. Вот этот голос, который пел не важно что, но обещал и давал надежду. Я вообще не знал, о чем эта песня! И вот позавчера, в Маниле, я показал ее название парню в отеле, спросил его – о чем это? И представьте, что со мной было, когда он сказал: «А, это про девушку, которая исчезла».
– Какая все-таки песня? – нахмурил он брови. – Их у меня так много… Так много, – повторил он с каким-то удивле– нием.
– Ну, и что мне делать – петь? – Повторить название на местном языке я бы не смог при всем желании.
– Конечно, петь, – поощрил меня он. – Здесь клуб. Мой клуб. Здесь поют.
И я попробовал это сделать – тихо, постукивая пальцем по колену в белых брюках. Остановился.
Фредди молчал и смотрел на меня.
– Вот как… – сказал он. – Это же Birheng Walang Dambana. Я очень редко ее пою. Я ее боюсь… А!
Он вытянул в мою сторону палец.
– Белые одежды! Вы же всегда ходили в белом! И сейчас! Я думал, я ошибся – не могли вы за эти годы так мало измениться! Думал, просто похож, все русские на одно лицо, извините. Шучу. Но нет, только вам могла так понравиться эта песня, кому же еще. Я же помню, любимые – они у вас все такие.
Черт, да ведь он все это время попросту не мог вспомнить, с кем говорит, хотя был замученно вежлив. Ну, это очень по-филиппински: пока ты здесь, в стране, пока мелькаешь постоянно, ты лучший друг. Потом уезжаешь, и тебя напрочь забывают.
– И как ваша девушка? – наконец понял он все. – Которая пропала?
