Аню вчера удивило неожиданное и столь раннее собрание, однако она вышла без страха и плохих предчувствий. Проведённые здесь почти три недели, а точнее девятнадцать дней, а ещё точнее ровно восемнадцать дней и где-то семь с половиной часов, в своей неспешности и однообразности убаюкали.
По-настоящему страшными оказались только два отдельных дня. Самый первый, когда Аня впервые за долгое время увидела Сальникова. После той встречи у неё разболелись мизинец и безымянный палец левой руки. Аня понимала, что это глупо, боролась с собой, однако ничего не могла поделать – всякий раз замечала, что с силой вдавливает их в ладонь и этим усиливает боль. И четырнадцатый день, когда на берегу произошла странная сцена. Тогда один из индейцев, не то стерегущих своих пленников, не то призванных их охранять, стал бить девочку лет восьми. Поначалу казалось, что он действительно её бьёт, и девочка кричала так, что даже привлекла внимание Покачалова, обычно долгими часами лежавшего в просоленном гамаке и не подававшего признаков жизни до тех пор, пока его не вызывали в верхний лагерь.
Да, Никита Покачалов, один из последних напарников Шустова-старшего по его антикварной «Изиде», тоже был здесь. Аня с ним не разговаривала, ни о чём его не спрашивала, однако не сомневалась, что уловку с фармацевтом из «Брачной газеты» придумал именно он. Ведь Покачалов тогда, в «Изиде», видел, как Максим указывает на объявление, как шутливо улыбается Ане. Надо полагать, подметил эту мелочь, а теперь вспомнил о ней и предложил людям Скоробогатова использовать её. Впрочем, они и без уловок смогли бы поймать Аню с Димой. Быть может, им стоило поблагодарить Покачалова, ведь всё прошло относительно безболезненно. Не было ни погони, ни принуждения. Просто такси привезло их к дому на окраине Икитоса, где уже сидел Егоров, а дальше… Дальше всё происходило слишком быстро и в то же время до размытости медленно. Вот они с Димой толкают дверь и видят за обеденным столом Илью Абрамовича с заправленной за ворот салфеткой, улыбающегося и предлагающего им разделить с ним его скромную трапезу. Вот Дима, поначалу растерянный и напуганный, садится за стол и принимается с ходу, без вопросов, рассказывать о зашифрованной переписке Шустова с Дельгадо, о палантине с узелками, каждый из которых означал число, Диме пока непонятное. Вот Егоров хвалит их за прозорливость и настаивает, чтобы Аня непременно попробовала мохнатые бобы инги.
– Очень, надо сказать, любопытный вкус. Не знаю, с чем его сравнить. Только вот отгрызать мякоть от косточки трудно. Тут нужны хорошие зубы. А вам, Дмитрий, нравится? Вот, попробуйте это блюдо. Местные его называют хуане. Да-да, не удивляйтесь. Это не просто лист геликонии. В него завёрнут варёный рис с курицей, кое-какими травками из джунглей и орешками, тоже из джунглей. Любопытное сочетание, правда? Прямо-таки амазонская долма, но тут листья несъедобные.
Дима с того дня изменился больше, чем после плена в Индии. Когда Аня пыталась обсудить с ним эти перемены, брат только раздражался. Начинал расхаживать перед сестрой, стучал тростью по полу и говорил, что их шанс на спасение – не усложнять ситуацию, которую Максим и без того усложнил своим упрямством.
– Пусть Егоров видит, что мы открыты. Нам нечего скрывать. Если подыграем, покажем, что не враги, то в конце концов он нас отпустит. Пойми, я ведь прежде всего о тебе забочусь.
– Макс…
– Что Макс! Что?! Где он? Улетел, вот где.
– Ты в это сам не веришь, – прошептала Аня.
– Может, и не верю, – Дима дёрнул плечами. – Но факт простой. Макса здесь нет. Мы теперь сами по себе.
Когда тот индеец принялся бить девочку, Дима, кажется, единственный не заинтересовался происходившим. Остался во втором гамаке, где, как и Покачалов, проводил немало времени. Лишившись телефона и ноутбука, делал записи в новеньком «молескине» – подарке от Егорова. Говорил, что продумывает будущую книгу, написание которой сам же Илья Абрамович и одобрил. А девочка кричала всё громче. Сбивалась на плач и стоны. Индеец продолжал лупить её с немым остервенением и не обратил внимания, когда его окрикнула Екатерина Васильевна. Прошло ещё не меньше минуты, прежде чем мама Максима попросила своего мужа, Павла Владимировича, вмешаться. И он вмешался.
Вообще, Корноухов все дни выглядел потерянным. Когда Аня с ним говорила, ничем не выдавал своих чувств, однако смотрел то на свои руки, то на стены, то на пол – куда угодно, но только не в глаза. При этом изображал обычную жизнь, будто их тут поселили не против воли, а по заранее условленному плану. Будто они отправились сюда в небольшое и по-своему любопытное приключение. Павел Владимирович просыпался на рассвете, задолго до большинства обитателей лагеря. Обязательно брился – внизу, возле лестницы, пристраивал к ступенькам зеркальце, рядом ставил воду в синей эмалированной кружке с чёрными проплешинами потёртостей и брался за помазок с бритвой. В отличие от того же Покачалова, не перестававшего потеть все три недели, даже в дождливую погоду, но почти не заглядывавшего в душевой закуток, Павел Владимирович мылся дважды в день. И ежедневно стирал смену одежды – выходил с тазиком к реке и там мылом отдраивал свои брюки и рубашку. Иногда брал и вещи Екатерины Васильевны. А главное, делал всё молча. Именно так, молча, он к концу первой недели выпросил у одного из индейцев молоток, пилу и набор гвоздей, после чего принялся за починку всего, что здесь можно было починить. Выглядело это довольно странно, Покачалов посмеивался над Корноуховым, однако тот не реагировал на его насмешки. Продолжал заниматься своим делом и почти ни с кем не разговаривал.
Усердие Павла Владимировича было, конечно, по-своему пугающим, однако он успел починить и лестницу, и расшатанную балюстраду навесной галереи. Сколотил для Ани и Екатерины Васильевны отдельную тумбочку, куда они теперь складывали свои вещи. Вообще их лагерь, который Зои называла нижним, казался заброшенным. Судя по всему, здесь давно не было жильцов. В запустении почти всё успело подгнить и покоробиться. Разве что москитные сетки висели новенькие и клеёнка на обеденном столе лежала чистая.
Лагерь включал в себя три хижины на сваях из тонкого бревна. От навесного пола поднимался сколоченный из ещё более тонких брёвен каркас. К нему были вертикально приколочены струганые доски двухметровых стен. Над ними возвышалась шестиметровая двускатная крыша, покрытая топорщащимся слоем пальмовых листьев – они неплохо справлялись с ливнями и всё же местами протекали, заставляя изредка сдвигать кровать подальше от надоедливых ручейков.
Комнат как таковых не было. Только дощатые, не покрытые ни лаком, ни краской переборки отделяли одну половину хижины от другой. И никакого потолка. Лёжа на кровати, Аня всякий раз осматривала внутренний каркас кровли, открытой до конька и лишь частично перегороженной перекрещивавшимися брусьями – к ним крепились голые лампочки, работавшие от генератора, растяжки от москитной сетки, и по ним же бегала всякая неприятная живность, вроде громадных, размером с ладонь, пауков.
К хижине, стоявшей посередине и выполнявшей роль склада, была пристроена крытая веранда с обеденным столом. От веранды налево и направо начинались две навесные галереи, каждая из которых уводила прямиком к стоявшим по соседству хижинам: левая – для женщин, правая – для мужчин. Единственная лестница вела вниз опять же от веранды. Именно по ней на четырнадцатый день их плена спустился Павел Владимирович. Не оглядываясь по сторонам и не реагируя на предостерегающие слова Покачалова, направился прямиком к берегу, где один из индейцев-охранников с такой одержимостью бил ревущую девочку.
