Не далее как на прошлой неделе, рискуя угодить в руки Скоробогатова, я побывал в России. Навестил свою семью в Ярославле. Простился с ними издалека. Просто наблюдал, как из школы возвращается мой сын. И мне захотелось выйти к нему и проститься прямо, по-человечески, но я решил, что этим только всё осложню, ведь у него, как и у моей Кати, началась новая жизнь. Она близка со столяром, с которым я сам её познакомил в своё время. И я рад её выбору. Надеюсь, Катя обретёт то, к чему всегда стремилась, пусть и не всегда могла признаться в этом самой себе, по большей части из-за любви ко мне и уважения к моим поискам. У неё появился шанс жить в ладу с богом и людьми. Она станет добропорядочной Ингеборг Хольм, а мой сын станет её Гансом Гансеном. И будут они жить «свободными от проклятья познания и творческих мук, любить и радоваться блаженной заурядности». И я со всеми своими терзаниями уже не помешаю их покою. Так что простился я с ними с тяжестью, но вслед почувствовал облечение. Потому что, прощаясь с женой, простился с соблазнами умершего во мне заблудшего бюргера, а прощаясь с сыном, простился с самим собой и сейчас могу лишь гадать, будет ли мой Максим хоть отчасти похож на меня – заговорит ли в нём когда-нибудь голос моей крови.
Что же до твоего решения взять Ису, могу лишь сделать то, что так любишь делать ты, то есть развести руками и признать свою беспомощность. Ты ведь и без меня знаешь, что с женой тебе будет сложно. В конечном счёте вы всё равно должны будете проститься. Исабель – неужели ты этого не видишь? – так до конца и не поняла, во что ты её втянул, а значит, на последнем рубеже испытает куда больше страданий, чем испытала бы, мирно оплакав тебя в родном доме. Пишу это не для того, чтобы повлиять на твой выбор, – я бы никогда не оскорбил тебя подобными намерениями, да и глупо было бы делать это сейчас, когда Исабель всё знает, – но лишь в расчёте, что ты употребишь каждый из оставшихся у вас дней не для наслаждения друг другом и воспоминаний о беззаботном счастье прошлых дней, а на подготовку к неизбежному и окончательному расставанию. Memento, quia pulvis es.
Что бы ни происходило в дальнейшем, наши семьи в безопасности. Утешаю себя этой надеждой, однако не могу не признать её зыбкость, потому что видел и слышал, какой стала одержимость Скоробогатова. Такой она была в последние два-три года; какой же станет, когда он прочитает мою расшифровку дневника Затрапезного? Да, Гаспар, ты всё понял верно. Я был вынужден сполна и без оговорок передать ему получившийся текст, однако в сухом остатке это мало что изменило для самого Скоробогатова, а для нас открыло прежде недоступную дорогу. Я обнаружил карту доподлинного и вернейшего, теперь без каких-либо ухищрений вроде тех, что позволяли себе солярии, пути к Городу Солнца и при других обстоятельствах, не умея обуздать своё рвение, мог бы отправиться по ней хоть завтра и ни на мгновение не сомневался бы, что она приведёт меня по назначению. Но обо всём по порядку.
Как ты знаешь, я больше года безуспешно бился над шифром Затрапезного, логики которого и приблизительной структуры не понимал даже после всех проведённых нами с тобой исследований. С каждым днём у меня находилось всё меньше аргументов против твоей занимательной гипотезы, что дневник Затрапезного – шизофреническая шутка вроде манускрипта Войнича. Всё изменилось после того, как Скоробогатову удалось раздобыть одно из писем, отправленных Затрапезным ещё в ту пору, когда он по злому наущению своих алчных родственников был сослан на учёбу в Ригу. И главным в этом письме оказалось не его содержание, довольно скучное и не имеющее к нашему делу отношения, а то, что написано оно было на трёх языках: русском, голландском и нижненемецком. Это и стало ключом к расшифровке дневника – я предположил, что он составлен тем же диким многоязычным образом, и оказался прав. Дальше всё стало проще. Мне хватило двух месяцев, чтобы учесть возможное содержание, а значит, и лексику дневника, учесть грамматические особенности тех лет и в конечном счёте добиться результата – я расшифровал весь текст, за исключением последней страницы. Именно над ней я и корпел последнее время. Теперь же, взломав и её, пишу тебе это письмо.
Сейчас, когда мы как никогда близки к Городу Солнца, могу признать, что был поражён содержанием дневника не меньше, чем ты, хоть и заранее представлял, что прочитаю нечто подобное. Однако обсуждение наших чувств и эмоций отложим до других времён, а пока скажу, что секрет последней страницы решался просто. Затрапезный на этот раз не просто использовал три языка и многоалфавитный шифр, но к тому же догадался делать в тексте предварительную перестановку по арифметической прогрессии, что было довольно новаторским подходом для его эпохи, – переставлял первую и третью букву, затем пятую и седьмую, девятую и одиннадцатую и так далее, чем, надо признать, внёс чудовищную путаницу, справиться с которой было непросто.
На последней странице Затрапезный указал, что подробная, им самим составленная карта, уводящая прямиком к тому месту, где они с Карлосом дель Кампо только начали возводить Город Солнца, спрятана не где-нибудь, а в самом дневнике. Он зашил её в многослойный кожаный переплёт. Признаюсь, я был обескуражен прежде всего собственной непроницательностью. Увлёкшись шифром, совсем не подумал изучить его носитель. И вся беда была в том, что сам дневник к тому времени лежал под присмотром Скоробогатова. Аркадий Иванович давно заподозрил, что я взялся играть по собственным правилам, в обход его интересов, и во многом ограничил мне доступ к документам и памятникам, которые мы с тобой все эти годы с таким трудом находили и выкупали.
Не буду расписывать подробности недавних событий, скажу лишь, что провернул шутку в духе соляриев. Видишь ли, Скоробогатов, потеряв ко мне доверие, обратился к другим специалистам. Я рассудил, что они рано или поздно, изучив письмо Затрапезного – не Розеттский камень, конечно, но важнейшая зацепка, – и без меня справятся с дневником. Скрывать его содержимое было бессмысленно. И я торжественно передал расшифрованный текст Аркадию Ивановичу, после чего получил от него воздаяния моим талантам не только на словах, но и в виде довольно неожиданного подарка – картины Александра Берга, то есть его полотна «Особняк на Пречистенке». Знаю, ты сам был бы не прочь заполучить «Особняк», однако я нашёл ему более удачное применение, о котором пока не хочу тебе писать. Но всё это проза. Поэзия тут была в том, что я воспользовался вернувшимся ко мне расположением Скоробогатова – истребовал у него дневник и возвращать его, разумеется, не собираюсь. Представь весь ужас Аркадия Ивановича, когда он ознакомился с текстом, точнее, когда прочитал его заключительную страницу – ту, где пишется о карте, спрятанной в переплёте дневника.
Скажешь, что я мог бы проявить больше осторожности и утаить от Скоробогатова последнюю страницу – таким образом выиграть время до тех пор, пока нанятые им люди не укажут ему на это упущение? Нет, Гаспар, не мог. Ты знаешь, не в моих привычках лгать. Я добиваюсь своего иными способами. И, сказав Аркадию Ивановичу, что передаю ему всю шифровку целиком, а иначе нельзя было вернуть его расположение, я затем лишь поступил сообразно своим словам. К тому же Скоробогатов не заслужил прямого обмана. Он ведь не ростовщик какой-нибудь, не дешёвый торговец порченым товаром. Не забывай, без его помощи мы бы не добились таких результатов. Что же до содержимого дневника – сомневаюсь, что Скоробогатов сполна его оценит. Возможно, оно Аркадия Ивановича разочарует. Так или иначе, карта у нас. И у меня нет оснований сомневаться в её точности. Значит, нам с тобой предстоит затаиться до времени, а затем уже взяться за подготовку нашей экспедиции. Уверен, пройдёт не больше пяти-шести лет, как мы воочию увидим возрождённый Эдем.
