Вернувшись на свой остров, они осмотрели построенные на нём четыре хижины, небольшой садик доморощенного тростника и поднятую на треноге громадину тростниковой рыбы, в темноте казавшуюся довольно жутким тотемом. Обнаружили, что один из углов острова отчасти затоплен, там образовалось местное болотце. В остальном на острове можно было без опасений хоть бегать, хоть прыгать, и это удивляло Аню больше всего – когда Дима только предложил укрыться тут от погони, она ждала, что окажется на пружинящей трясине.
К ночи на острове в самом деле стало холодно. После прогулки, не брезгуя закутаться в шерстяные вещи хозяев, втроём устроились на тростнике возле своей хижины. Спать пока не торопились, хотели насладиться редкими часами покоя.
– Так значит, у нас закончились все подсказки? – спросил Дима. – Последней была статуэтка с водой, которая проливается по ней вместо крови и заставляет её говорить.
– Уже скучаешь по головоломкам? – Максим подтянул к себе экспедиционную сумку, будто мог вытащить из неё охапку новых загадок.
– Не скучаю, просто непривычно. Ещё две недели назад было так много всего. И открытка, и статуэтка, и Ямараджа с радиаторами, и всё остальное. Собственно, с того дня, как ты рассказал про картину Берга, столько всякого наваливалось. А теперь ничего. Только… Постой, – Дима оживился, – а ты уверен, что хорошо помнишь схему с домом проводника?
– В общих чертах помню, – спокойно ответил Максим.
– В общих чертах?! Да мы там полгода будем шарахаться! Дельгадо ведь писал, что у них даже адресов нет. Просто трущобы какие-то.
– Надо было его сфотографировать, – вздохнула Аня.
– Не дёргайтесь, – усмехнулся Максим. – Прилетим в Икитос и на месте разберёмся.
– Как?! – не успокаивался Дима.
– Вся переписка ждёт нас в отеле.
– Что… Так ты… Вот зачем ты ходил на почту! – Дима, как и Аня, позабыл о странном поведении Максима в Трухильо перед последней прогулкой с Артуро.
– Ну да, – как ни в чём не бывало кивнул Максим. – А ты думал, я вправду отправлял маме подарки? Говорю же, не хотел рисковать после Чавина. Статуэтку спрятал, а письма и палантин отправил в Икитос на своё имя в отель, где уже оплачены два двухместных номера. Выкупил их на всю неделю, до седьмого октября. Пауку достались конверты с чистой бумагой и отцовские тетради, от которых уже никакого толку.
– Палантин-то зачем отправил? – буркнул Дима, недовольный тем, что от него утаили часть плана.
Максим не ответил. Возможно, просто завернул в палантин письма, как ранее Сергей Владимирович завернул в него карту со скрытыми рисунками, однако Аня предпочла считать, что Макс позаботился о ней – видел, как она укрывалась палантином, как срисовывала с него узоры и… Узоры… Аня напряглась. Максим с Димой обсуждали, что может скрываться в последних, пока не расшифрованных письмах. Аня их не слушала. Уцепилась за неожиданную догадку. Хотела тут же озвучить её, но сдержалась. Из-за усталости и не уходившего из-под макушки холодка мысли отказывались выстраиваться в нужном порядке. Обхватив колени руками, Аня напряглась и постаралась как можно более последовательно сказать себе: «Карта на статуэтке – лишь половинка. Нужен ещё один фрагмент. Нечто такое, что укажет на отправную точку. Это понятно. Дальше. У нас есть палантин. Его Сергей Владимирович хранил в сейфе. А он ничего не делал просто так. Или делал? Вот свои тетради он хранил в хадаке. А если это был не его хадак? Тут вполне мог подсуетиться Джерри. Подумал, что освящённый шарф как-то защитит тайны Шустова… Хорошо. Ясно. И что теперь? – Аня тряхнула головой. – Что же… Да, точно! Сергей Владимирович всегда оставлял стихи в качестве указателя. Лохвицкая означала, что его исчезновение напрямую связано с делом Скоробогатова. Соловьёв означал, что в тетрадях зашифровано нечто важное. А Китс… он указывал на письма. И это логично. А если он указывал и на палантин? Нет… Хорошо, что промолчала. Опять бы только повеселила Диму».
Палантин не мог быть частью карты. Аня слишком хорошо запомнила его узоры и знала, что они лишь повторяли узоры культуры Паракас. И больше там ничего не было – ни скрытых посланий, ни вложенных шифров, Аня бы заметила их. Так что нет, палантин тут ни при чём.
– Почему не отправил по почте статуэтку? – Дима продолжал неспешно допрашивать Максима.
– Потому что её могли не пропустить. Она же старинная.
– Это точно, – вздохнул Дима. – А со стелой Раймонди… Ведь получается, Сергей Владимирович всё продумал в Ладакхе – заранее попросил Гаспара оставить в музее коробочку с ключами и адресом. И открытка стала одновременно сигналом для твоего папы и зацепкой, которую он оставил тебе и Екатерине Васильевне.
– Получается, что так…
За подобными разговорами они провели не меньше часа. Наблюдали, как тяжелеет звёздное небо, как нехотя восходит луна и как проявляются перламутровые разводы Млечного Пути. Аня, как и Максим, лежала на спине. Из глубин озера даже через трёхметровый слой тростника и дёрна тянуло холодом, но шерстяные накидки грели, и возвращаться в хижину пока не хотелось. А потом пришли хозяева – семья, жившая на острове. Пять человек, закутанные в цветастые пончо и с весёлыми ушастыми шапками на голове. Аня вдруг осознала, что не спросила их имён. Быть может, к лучшему. Пусть это знакомство останется безымянным и мимолётным.
Индейцы принесли горячий ужин – суп, заправленный лёгкой травой вроде спаржи. Заодно принесли пятиструнную чаранго и небольшую флейту-кену, вырезанную из палисандра и при свете луны казавшуюся красной. Хозяин приложил флейту к нижней губе, и по острову скользнула прерывистая, грубоватая на высоких нотах, но такая уместная здесь мелодия. Кена звучала одновременно заунывно и задорно. Это странное противоречие завораживало.
Отложив пустую миску, Аня увидела, что на животе Максима уже спит не пойми откуда появившийся пятнистый кот – спит так глубоко и безмятежно, словно освоил это местечко давным-давно и лишь ненадолго отлучался, чтобы поохотиться на… На кого тут мог вообще охотиться кот? Да и как он жил на столь крохотном островке?
К флейте присоединилась чаранго, и женщина, приносившая им обед, запела простоватым голосом. Аня не понимала слов. Индианка пела на аймара. Её песню нельзя было назвать красивой, да и дело тут не в красоте. Просто Ане казалось, что именно так все предыдущие века пели люди урос – с той поры, как ушли в добровольное изгнание на плавучих островах.
Чуть позже Аня попросила индейцев исполнить что-нибудь на испанском. После небольшой заминки мужчина – тот самый, что днём наблюдал за их попытками утопить лодку, – запел, но уже без флейты и чаранго. Собственно, его песня больше походила на речитатив, однако Аня осталась довольна.
– Властью белых я оторван
от родного очага:
ждут меня нужда и голод —
горький жребий батрака.
– А когда к родному дому
возвратишься ты, отец?
– В день, когда с полей в пустыню
перейдут стада овец.
<…>
– В день, когда у белых сердце
станет мягче и добрей.
– Если сердце их смягчится,
возвратишься ты сюда?
– Знай, сынок, что сердце белых
не смягчится никогда.
Когда мужчина умолк, Аня перевела его песню на русский. И ей стало грустно. Потому что песня была грустной. И потому что ей стало жаль сидевших рядом безымянных для неё индейцев. Аня не смогла бы как-то выразить или объяснить свою жалость, да и не хотела этого делать.
