Дима, возбуждённый собственными рассуждениями, поднялся с тюфяка и быстро прошёлся от стола к двери, затем вернулся назад. Казалось, так и будет расхаживать тут, однако быстро запыхался и в итоге сел на стул.
Выделенная им хижина, три на два метра, больше напоминала лавку старьёвщика. Пол был выстелен кусками старого линолеума, над серыми брусьями тонких стропил крепились наложенные одно на другое полотна синего полиэтилена, а стены, сплетённые из тростника и закреплённые точно такими же брусьями, укрывало разноцветное тряпьё, в котором угадывались и распоротые рубашки, и платки, и какие-то безразмерные обрезы грубой ткани. Кровать, на которой лежала Аня, была так же в несколько слоёв покрыта тряпками, от которых пахло чем-то прогорклым. Под кроватью лежали тюки с шерстяными пледами и свитерами. Два тюфяка, выделенные Диме с Максом, были обшиты пришедшей в негодность одеждой. Другая одежда, ещё годная для носки, свисала со стропил, из-за чего передвигаться тут приходилось чуть согнувшись. Из мебели в хижине стояли лишь сколоченный из необструганных досок стол, белый пластиковый стул и кровать.
Бедность жилища, несмотря на цену за проживание в нём, сопоставимую с ценами в лучших отелях Пуно, была предсказуемой, и никто не жаловался. Более того, Максим добровольно заплатил сверх оговорённой суммы – попросил хозяев никому не рассказывать о трёх чудаковатых постояльцах и об устроенном цирке с затоплением лодки.
Им предстояло провести тут одну ночь. Хозяева заботились о них, чем смягчали прочие неудобства. Индейцы забрали у Максима его мокрую одежду и кроссовки; те быстро высохли на солнце и ветру. Затем принесли обед в глиняных мисках. Обедать, правда, пришлось крохотными и довольно костлявыми рыбками карач, такими же крохотными варёными яйцами и белым очищенным тростником – на вкус его мякоть напоминала влажную кокосовую стружку. Воду хозяева принесли бутилированную, но Максим попросил Аню с Димой до вечера пить как можно меньше, потом что в туалет пришлось бы плыть на соседний остров, где располагалась общая для нескольких семей урос туалетная будка, а выходить из хижины Максим запретил до тех пор, пока снаружи не стемнеет.
– Если верить словам Артуро, да и твоей мамы, – продолжал Дима, – Сергей Владимирович считал открытие в себе Всего Разума главной эволюционной целью человечества. Высвободить спрятанные в нас знания любой ценой. Даже ценой смерти. «И оттого в отчаянье немею, что символов огромных не постиг». Чувствуешь парадокс? Ведь истинное знание – то, что прячется в глазах Изиды, – не может быть записано, передано или получено. Оно может быть обретено только как одно целое. Поэтому, наверное, речь о том, чтобы просто взглянуть в глаза Изиды, а не, например, поговорить с ней и задать ей какие-то вопросы. Символы, как и наш язык, намекают на что-то большее, но это всегда искажённый отклик торжествующих созвучий. Они бесплодны. Они – это тупик.
Максим с удивлением посмотрел на Диму. Кажется, не ожидал от него подобных рассуждений. Дима между тем не успокаивался:
– Любые символы навсегда останутся лишь символами, то есть отблесками, тенями, никогда не смогут воплотить то, что по своей сути призваны замещать. Отсюда и терзания твоего папы. «У человека – душа, у вещи – история». Ведь он говорил это про свои экспедиции? Постоянные поиски всевозможных артефактов, каждый из которых по отдельности был для него символом главной mysterium tremendum – заложенного в нас Всего Разума. И он понимал, что такой путь ни к чему не приведёт, а другого всё равно не видел. Как высвободиться из-под титанового чехла, если он – очередной символ и не более того? Кажется, теперь я понимаю его отчаянье, его одержимость… «Стою, стою и думаю – и вновь в Ничто уходят Слава и Любовь». Сергей Владимирович отрёкся от семьи и карьеры. Бросил своё детище, антикварный магазин «Изида», бросил вас с Екатериной Васильевной. Хоть и понимал, что этого всё равно мало. Да и какой смысл отрекаться от того, чего на самом деле не существует?
Максим больше не усмехался, не перебивал Диму шутливыми вопросами. Слушал с грустью и тяжёлым сосредоточением.
– А ты? – Дима посмотрел на Максима. – Ты бы согласился обрести великое знание? Если бы можно было по одному щелчку, разом постигнуть величайшие тайны вселенной?
– Не знаю, Дим. – Макс, заложив за голову руки, откинулся на тюфяк. – Я ведь даже не понимаю, о чём ты спрашиваешь. Все эти тайны чавин, тайны вселенной… Просто красивые слова.
– А ты? – Дима неожиданно повернулся к сестре.
– Мне нравится яичница, – растерявшись, ответила Аня. – С помидорами, кабачками и сосисками.
– Что?
– Я… не хочу забыть, как её готовить. Вот и всё.
Дима, озадаченный, принялся теребить свои отросшие за последние недели кудрявые волосы, а Максим вдруг рассмеялся:
– Хороший ответ, Ань. Мне нравится. Вот ты бы точно с моим отцом не ужилась. Ты как моя мама. Отец изучал древние тексты, цеплял на бельевые верёвки картонные карточки с цитатами, а мама жаловалась, что ей негде сушить бельё. «Он мне про тайны, а я ему про сушку белья».
Аня не понимала, над чем он смеётся, – над ней или над их обсуждением в целом. Ей стало неловко и неуютно. Зря она сказала про яичницу. Это в самом деле прозвучало глупо.
– Кажется, я знаю, как ответить на твой вопрос, – приподнявшись на локтях, Максим посмотрел на Диму. – Если титановый колпак существует, я бы не хотел его снимать. Не хочу никакого великого знания. Зачем оно мне? Я растворюсь в нём. Меня не станет. А знание останется знанием. Ничего не изменится, просто я перестану существовать.
Их разговор прервала хозяйка – индианка в розовой домотканой кофте и жилетке, ярко-зелёной шерстяной юбке и жёлтой тростниковой шляпке с повязанной на тулью ленточкой, кажется, тоже сплетённой из волокон тростника. Вообще, женщины тут одевались лучше мужчин, вот только, как и мужчины, почему-то предпочитали ходить босиком. Хозяйка зашла в хижину и жестами напомнила постояльцам, что они могут брать любую из приглянувшихся им накидок. Вечерами на остров опускался ощутимый холод. Напомнила также, что её брат – тот индеец, что встретил их первым, – готов в любой момент переправить желающих к туалету на соседнем острове.
– Получается, ты, как и Фрауенберг, придерживаешься одного мнения с песенкой про семь единственных удовольствий? – едва индианка прикрыла за собой хлипкую дверь, Дима вернулся к прерванному разговору.
– Почему бы и нет? – Максим вновь откинулся на тюфяк, а чуть позже добавил: – Только не забывай, у меня по зарубежке трояк. «Маульташ» меня не впечатлила. И семи удовольствий будет маловато. Хотя про лучшее из них в той песенке сказано верно. И сейчас я бы с радостью ему предался.
– Может, ты и прав, – Дима наконец и сам вернулся на тюфяк. После сегодняшних приключений даже сидеть было утомительным занятием. – Знание останется знанием, а мы перестанем быть собой. Станем кем-то ещё. Людьми с третьей импульсной системой. И это по-своему прекрасно. Наверное, повсюду наступят благоденствие и радость. Вот только наслаждаться новым миром будут уже они, а не мы, даже если тела у них по-прежнему сохранятся наши. Людям лучше вообще не приближаться к тайнам вселенной. Пусть себе пьют, едят, облегчаются от выпитого и съеденного, купаются, валяются с жёнами на кровати и спят. Чего ещё? И вообще: «Дар может быть проклятьем. Дайте людям крылья – и они устремятся навстречу раскалённому солнцу. Дайте им пророческую силу – и они будут жить в страхе перед будущим. Дайте им величайший дар, невероятные способности – они будут считать, что призваны управлять миром».
