Теперь она стояла перед ним, усиливая напор.
– Это пустяки.
– Нет, – возразила она, – не пустяки.
Тряхнув головой, она решила рискнуть; протянула руку вниз.
– Стой.
– Ну что ты, Клэй!
Она рассмеялась и коснулась пальцами его кармана; другой рукой ткнула его в ребра – и это всегда ужасно и тревожно, когда лицо вспыхивает, и тут же меняется; он схватил ее и оттолкнул.
– ПЕРЕСТАНЬ!
Крик перепуганного зверя.
Кэри отлетела назад, оступилась; подставленная рука не дала коснуться земли, но она отказалась от помощи и не стала подниматься. Откинулась на стену, подтянув колени к горлу. Клэй открыл рот.
– Прости…
– Нет, молчи.
Она вонзила в него свирепый взгляд.
– Не надо, Клэй.
Ей было обидно и хотелось отплатить.
– Что вообще с тобой такое? Почему ты такой…
– Какой такой? Ну какой?
Такой долбанутый.
Жаргон молодых в любой стране.
Слова между ними будто рана.
После этого они просидели там, наверное, с час. Клэй думал, как бы лучше все исправить, и можно ли вообще – разлившийся вкус ссоры.
Клэй тихо вынул прищепку и подержал в руке. Затем осторожно положил ей на бедро.
– Я тебе все расскажу, – сказал он, но негромко. – Все, что могу, кроме этого.
Кэри смотрела на прищепку, пристроившуюся с ними в компанию.
– Семь пинт, все ее прозвища… и про то, что у ее отца были сталинские усы. Она говорила: разбили лагерь у него под носом.
Ее лицо едва заметно дрогнуло; она улыбнулась.
– Так она однажды их описала, – и он говорил уже почти шепотом. – Но не про прищепку. Это потом.
Единственный способ жить с этим дальше, оставшийся ему – знать, что он рассказал бы ей в конце, когда Кэри пришла бы пора его оставить.
– Ладно, Клэй, я подожду.
Она поднялась и потянула его вверх: ее прощение было в ее неотступности.
– А сейчас расскажи остальное.
Она произнесла эту фразу так, как немногие произносят подобные слова.
– Все, полностью.
И он это сделал.
Он рассказал ей все, что рассказал вам к этой минуте я, и еще многое, что я расскажу, кроме сушильного столба во дворе, – и Кэри сделала то, чего не смог бы никто другой: увидела то, чего почему-то не мог увидеть он.
В следующий раз на кладбище, когда они стояли, зацепившись пальцами за ограду, она протянула ему небольшой листок.
– Я подумала, – сказала Кэри, и солнце попятилось, – о женщине, которая бросила вашего отца… и о книге, которую она взяла с собой.
Ее веснушки были пятнадцатью координатами, плюс еще одна на шее – потому что там, на смятом клочке бумаги, было имя и несколько цифр, и имя, написанное ее рукой, было ХЕНЛИ.
– В справочнике, – сказала она, – таких шесть.
Разлом
Он проснулся.
Весь в поту.
Простыни вымокли насквозь.
С тех пор как он открылся Макэндрю и Теду с Кэтрин, у него оставался один неотвязный вопрос.
Не признался ли он только ради самого себя?
Но даже в самые черные минуты он в это не верил: он признался, потому что так было надо. Они имеют право знать, как все было.
И вот, спустя много ночей, он проснулся и почувствовал ее на себе: девушку на своей груди.
Это сон, я знаю, это сон.
Он создал ее силой воображения.
Повяло запахом лошадей и смерти, она была живая и как настоящая: он это знал, потому что она была теплой. Она не двигалась, но он чувствовал ее дыхание.
– Кэри? – позвал он, и она пошевелилась.
Поднялась и сонно села рядом. Джинсы и мерцающие руки, как в тот день, когда она подошла к нему в первый раз.
– Это ты, – сказал он.
– Это я…
Но теперь она отвернулась. Ему хотелось дотронуться до ее русых волос.
– Я пришла, потому что ты меня убил.
Он утонул в желобе простыней.
В кровати, провалившийся в разлом.
* * *
После этого он снова начал бегать по утрам перед работой. Его расчет опирался на безупречную логику: чем упорнее он бегает, чем меньше ест, тем больше шансов увидеть ее снова.
Беда была в том, что это не получалось.
– Ее нет, – тихо сказал он.
Вечерами он иногда навещал кладбище.
Вцеплялся пальцами в ограду.
Ему отчаянно хотелось снова увидеть ту женщину, из начала, из того далекого дня – ту, что просила у него тюльпан.
– Где вы? – спрашивал он почти вслух. – Где вы сейчас, когда вы мне так нужны?
Ему нужно было заглянуть в ее морщину, в борозду над бровями.
Вместо этого он бежал на Бернборо.
Вечер за вечером.
И вот через несколько месяцев он стоял в полночь на дорожке. Поднялся ветер, он выл. Луны не было. Только уличные фонари. И Клэй застыл у финишной черты, а потом обернулся к высоким зарослям травы.
На секунду сунул туда ладонь: трава была холодной и касалась недружелюбно. И тут он услышал голос. Его вполне отчетливо окликнули по имени. На мгновение он захотел поверить и поспешил крикнуть в ответ: «Кэри?» – только знал, что ничего за этим не последует.
Он стоял и повторял ее имя – час за часом, до рассвета, твердо сознавая, что это никогда его не отпустит. Он будет так жить и так умрет, и в нем никогда не рассветет.
– Кэри, – шептал он, – Кэри. – А ветер все тащил что-то мимо, пока наконец не утих.
– Кэри, – шептал он все отчаяннее в последнем акте собственной ничтожности.
– Кэри, – шептал он, – Пенни.
И кто-то там это слышал.
Девочка из телеигры
В прошлом, в тот год, что отводился для их дружбы, временами это – быть Клэем и Кэри – давалось им легко: они жили кверху и во всем вместе. И все же было столько моментов… Случалось, он останавливался и напоминал себе: он не должен был так влюбляться.
Как мог он думать, что достоин?
Да, можно смело сказать, они любили друг друга, – на крышах, в парках, даже на кладбищах. Они гуляли по улицам конных кварталов; пятнадцати и шестнадцати лет от роду – касались друг друга, но никогда не целовались.
Девочка была доброй, в зеленом луче: ясноглазая Кэри Новак.
