– Голубь?
Клэй отплатил:
– Ты вроде не глухая? Его зовут Телемах – у наших животных самые кошмарные имена на свете, кроме разве что Рози и Ахиллеса. Ахиллес – прекрасное имя.
– А Ахиллес – это мул?
Он кивнул; девушка придвинулась.
Она развернулась и посмотрела вдоль улицы.
Не задумываясь, оба тронулись с места.
Они дошли до перекрестка, и Клэй посмотрел на ее бедра в джинсах: все-таки он был мальчишка, он замечал. Еще он увидел ее острые лодыжки и поношенные кеды. Когда она двигалась, Клэя смущала ее майка без рукавов и кое-что, подсмотренное под ней.
– Здорово, – сказала она на углу, – что мы поселились на Арчер-стрит.
На нее падал свет уличного фонаря.
– Первый конь, победивший на скачке, от которой замирает страна.
И тут Клэй решил произвести впечатление:
– Два раза. И на первой, и на второй.
Ему удалось, но не вполне.
– А ты знаешь, кто его тренировал?
Тут у Клэя шансов не было.
– Де Местр, – сказала Кэри. – Побеждал пять раз, но никто этого не знает.
И они двинулись дальше по конному кварталу, по улицам, названным в честь скаковых лошадей. Жеребец Посейдон был чемпионом, а еще магазины и кафе с названиями, которые им нравились, например, «Седло и трезубец», галантерея «Кобылья голова» и явный и несомненный чемпион – парикмахерская «Кручу хвосты!»
В конце прогулки, возле Интрити-авеню, которая ведет на кладбище, справа открылся узкий проулок; это была Боббиз-лейн, и Кэри остановилась в ожидании.
– Здорово, – сказала она, приваливаясь к ограде, к штакетинам.
– Назвали Боббиз-лейн.
Клэй тоже привалился в нескольких шагах от нее. Девочка смотрела в небо.
– Фар Лэп, – сказала она, и Клэю показалось, что у нее набежали слезы, и ее глаза в этот миг были щедрыми и зелеными.
– Смотри, это переулок, даже не улица, и его назвали в честь его домашнего имени. Ну разве не прекрасно?
Наступило что-то вроде тишины, только веяние городского запустения. Клэй знал, конечно, известные большинству из нас факты о знаменитых лошадях нашей страны. Он знал о победных сериях Фар Лэпа и как его чуть было не искалечила федерация, назначив слишком большой вес. Знал про Америку, как Фар Лэп отправился туда, выиграл скачку и умер будто бы на следующий же день (на самом деле прошло больше двух недель). Как и большинству из нас, Клэю нравилось, как люди говорят о храбрых или о неутомимых: «Большое сердце, как у Фар Лэпа».
А не знал он того, что Кэри рассказала ему в тот вечер, привалившись к ограде в том неприметном проулке.
– Знаешь, когда Фар Лэп умер, премьер-министром был Джозеф Лайонз. В тот же день он выиграл какое-то большое дело в верховном суде – какое, никому давно нет дела, – и, когда спускался по ступеням суда и кто-то его спросил об этом деле, ответил: «Какая польза в выигранной тяжбе, если Фар Лэп умер».
Она посмотрела на Клэя, сидя у забора. Потом – в небо.
– Эта история мне очень нравится.
И Клэй не смог не спросить:
– Думаешь, его там убили, как говорят?
Кэри только фыркнула.
– Да ну.
Довольная, но адски грустная и убежденная.
– Это был великий конь, – продолжила она. – И идеальная судьба: мы не любили бы его так, если бы он не умер.
Потом они оторвались от ограды и еще долго шли по конным кварталам, от Таллока к Кэрбайн, оттуда – к Бернборо.
– Даже стадион назвали в честь коня! – И ведь Кэри знала их всех до единого.
Наизусть могла назвать все результаты любой лошади; и рост, и вес, и любил ли конь водить скачку или выжидал. На Питер-Пэн-сквер она рассказала Клэю, что Питера Пэна в его время любили ничуть не меньше, чем Фар Лэпа, и он был каурый и ужасно заносчивый. На пустынной мостовой площади она положила ладонь на нос бронзового коня и заглянула в лицо Дарби Манро. Она рассказала Клэю, как этот конь однажды проиграл скачку, укусив бедного старого Рохилью, одного из главных своих соперников, когда они толкались на дорожке.
Ее любимой скачкой, конечно же, была Кокс Плейт (именно ее любят лошадники-пуристы), и она рассказывала о великих победителях: Костоломе, Сейнтли и колоссе Майт-энд-Пауэре. Могучем Кингстон-Тауне: три года подряд.
Наконец, она рассказала историю о Теде и коне по кличке Испанец – как он улыбался и плакал, плакал и улыбался, а они шли по тоннелю Лонро.
Иногда я представляю себе, что Клэй ненадолго отстает, выжидая, пока она перейдет на ту сторону. Вижу оранжевые огни, слышу проходящие поезда. И какой-то областью сознания я даже воображаю, что, глядя ей вслед, он видит ее силуэт как мазок кисти, а волосы – как охристый росчерк.
Но потом спохватываюсь, беру себя в руки – и он легко ее нагоняет.
После этого, как вы могли догадаться, эта парочка стала неразлучна.
В день, когда она впервые влезла на крышу, они впервые отправились на Окружность, она познакомилась с нами, остальными, и потрепала великолепного Ахиллеса.
Было начало нового года, и у Кэри определилось рабочее расписание.
Эннис Макэндрю подходил к делу по-своему. Некоторые тренеры считали его ненормальным. А другие говорили и похуже – обвиняли в том, что он человек. Лошадников надо любить, это так, и многие из них сами говорят: «Мы, лошадники, – особый народ».
Каждое день ей нужно быть в четыре утра в Хеннесси или в половине шестого – в «Трай-Колорз».
Она обучалась технике, сдавала экзамены, но о том, чтобы работать с лошадью на дорожке, пока не заходило и речи. Как говорил Эннис в своей обычной манере человека-палки, терпение не перепутаешь с мягкотелостью, а предосторожность – с медлительностью. У него были свои взгляды на воспитание жокея и на его этапы. Эти конюшни, говаривал он, надо чистить.
Вечерами они частенько гуляли конным кварталом; свернули на Эпсом-роуд.
Он сказал:
– Тут мы его и нашли. Здорово Суини писал, а?
А когда вернулись, она и познакомилась с Ахиллесом: Клэй тихонько провел ее через дом. Он заранее договорился с Томми.
– Это сейчас была девчонка? – спросил Генри.
Они валялись, смотрели «Балбесов».
Даже Рори обалдел.
– Что ли, сейчас через наш дом прошла женщина? Что, блин, творится-то?
Мы поскакали во двор, и девочка со скребницей в руке оглянулась на нас; она подошла, отчасти торжественно, отчасти настороженно.
– Извините, что я сейчас мимо вас проскочила.
Она посмотрела каждому из нас в лицо.
