Он дышал надрывно, жестко, внутрь.
– Тебе не нужно с ним бегать, Мэтью.
И он поглядел на пацана, присевшего рядом со мной на корточки, и на пламя в его глазах.
– Ты должен стараться его остановить.
А вечером Клэй сказал мне.
Я в гостиной смотрел «Чужого».
(Подобающий ситуации ужастик.)
Он сказал, что благодарит и сожалеет, – а я ответил, глядя на экран. Улыбаясь, чтобы не сорваться.
– Я хотя бы отдохну немного – а то ноги и спина меня доконают.
Он сгрузил взгляд мне на плечо.
Я соврал; мы сделали вид, что верим.
Что касается самих тренировок, это было гениально.
Три парня становились на отметке в сто метров.
Двое на двухстах.
И, наконец, Рори, финишная прямая.
Найти ребят, которые согласятся его ломать, тоже не составило труда; он приходил домой то с россыпью синяков, то с содранной щекой. Они мочили, пока он не улыбнется, – а это означало конец тренировки.
Как-то раз вечером мы стояли на кухне.
Клэй мыл посуду, я вытирал.
– Слышь, Мэтью, – сказал он негромко. – Я завтра бегу в Бернборо – ловить меня никто не будет. Попытаюсь повторить время штата.
А я, я не смотрел на него, но и куда-то в сторону смотреть тоже не мог.
– Я подумал, – продолжил он, – может, ты не против…
И на его лице отразилось все.
– Я подумал, может, ты меня замотаешь?
Бернборо следующим утром.
Я сидел в пламени трибун.
Я замотал ему ноги, как мог, ловко.
И я висел где-то между сознанием того, что делаю это в последний раз, и той правдой, что и этот раз мне достался сверх положенного. А еще теперь я мог иначе смотреть на его бег; я смотрел, как он бежит, просто чтобы посмотреть, как он бежит. Будто Лиддел и Бадд вместе.
Что до результата, то он побил свой рекорд больше чем на секунду, на больной и умирающей дорожке. Когда он пересек черту, Рори улыбался, руки-в-брюки; Генри вопил цифры. Томми мчался к нему вместе с Рози. Все его обнимали и понесли на руках.
– Слышь, Мэтью! – крикнул Генри. – Новый рекорд штата!
Волосы Рори торчали буйно и ржаво.
А глаза – лучшего за много лет металла.
А я, я спустился с трибуны и пожал руку Клэю, потом Рори. Я сказал:
– Только посмотри, на кого ты похож.
И я не случайно сказал именно так.
– Лучший бег, который я видел в жизни.
После этого он сел на корточки и ждал на дорожке, прямо перед линией – так близко, что чувствовал запах краски. Больше чем через год он будет тренироваться здесь с Генри, пацанами, мелом и ставками.
Какие-то мгновения стояла призрачная тишина, а рассвет разгорался в утро. Не поднимаясь с дорожки, он потянулся рукой к ней.
Прищепка, целехонькая, при нем.
Скоро он поднимется, скоро зашагает к ясноглазому небу впереди.
Две двери
После велосипедного замка требовалось еще открыть две двери. За первой был Эннис Макэндрю, на краю конных кварталов.
Дом – один из самых больших там.
Старый, изящный, с железной крышей.
Огромная деревянная веранда.
Клэй несколько раз обошел вокруг квартала.
Во всех палисадниках росли камелии, несколько громадных магнолий. Много старинных почтовых ящиков. Рори бы точно одобрил.
Он не считал, сколько раз обошел квартал, – просто шел, как однажды Пенни, как Майкл, к единственной двери в сумерках.
Эта дверь была красная и тяжелая.
Иногда он видел на ней мазки краски.
За другими дверями ждали великие события.
За этой, он знал, ничего похожего.
Потом вторая дверь наискосок от них, по Арчер-стрит.
Тед и Кэтрин Новак.
Он наблюдал за ней с крыльца, и дни склеивались в недели, и Клэй ходил со мной на работу. Вернуться в Бернборо он не мог, ни на кладбище, ни на крышу. Тем более на Окружность. Он таскал за собой вину.
Однажды я дрогнул; спросил, вернется ли он в Силвер, но Клэй только пожал плечами.
Я знаю, я его тогда отметелил, за побег.
Но было ясно, что ему надо закончить.
Так жить невозможно.
Наконец он решился, взошел на крыльцо Макэндрю.
Отворила пожилая леди.
Крашеные волосы, завивка – и что до меня, то я не согласен, потому что эта дверь тоже вела к великим событиям: надо было только постучать.
– Чем могу помочь?
И Клэй, являя себя худшего – и лучшего, – ответил:
– Простите, что беспокою, миссис Макэндрю, но если вы не против, могу ли я как-нибудь поговорить с вашим мужем? Меня зовут Клэй Данбар.
Хозяин дома знал это имя.
У Новаков его тоже знали – но лишь как мальчишку, который сидел на крыше.
– Входи, – пригласили они.
И оба были так убийственно милы; так добры, что это ранило. Они заварили чай, Тед пожал ему руку и спросил, как дела. Кэтрин Новак улыбалась, и это была улыбка, чтобы не умереть, или чтобы не заплакать, или и то и другое, он не мог сказать.
В любом случае, рассказывая, он старался не смотреть туда, где она сидела в день, когда они с Кэри слушали репортаж со скачек на юге – где большой гнедой жеребец пришел седьмым. Его чай остыл, нетронутый.
Он рассказал им про субботние вечера.
Матрас, пленку.
Рассказал про Матадора в пятой.
Рассказал, что влюбился в тот самый миг, когда она с ним впервые заговорила, и что это он виноват, во всем виноват. Он размяк, но не расплакался, потому что не заслуживал ни слез, ни сочувствия.
– Вечером перед тем, как он ее сбросил, – говорил Клэй, – мы там встретились, мы были голые и…
Он умолк, потому что Кэтрин Новак – золотисто-рыжее качнулось вперед – встала и шагнула к нему. Мягко подняла с кресла и крепко обняла, так крепко, и гладила по стриженой голове, и это было так адски по-доброму, что ранило.
– Ты пришел, пришел к нам, – сказала она.
Понимаете, Тед и Кэтрин Новак никого не винили, уж точно не этого несчастного пацана.
Они сами привезли ее в город.
Они знали, чем рискуют.
Потом Макэндрю.
Фотографии лошадей на стенах.
