Что до нас остальных, то мы видели, как его придавило, но ведь мы не знали и половины – как нам было понять? Мы не знали, что они встречались на Окружности. Мы не знали ни про ночь накануне, ни про зажигалку, ни про Кингстон-Тауна или Матадора, ни про Кэри Новак в восьмой. Ни про кровать, которую так и не сожгли.
Отец звонил нам вечер за вечером, и Клэй, глядя на меня, только качал головой. Я отвечал, что мы справимся.
А похороны?
Их, конечно, заливало солнце, пусть даже и сквозь стены.
Церковь была полна.
Откуда ни возьмись, собралось столько народу – от скаковых знаменитостей до радиоведущих.
Все хотели ее знать. Многие знали ее лучше всех.
Нас никто не замечал.
Они не слышали его бесконечной исповеди.
Мы были погребены в самых задних рядах.
Он долго не мог смириться.
Он не вернется в Силвер.
Все, что он делал, это изображал благополучие.
Стал работать со мной.
Когда звонил отец, отвечал, говорил.
Виртуозный юный мошенник.
Ночью он смотрел на дом наискосок через улицу и на силуэты, двигавшиеся в окнах. Он гадал, где может быть зажигалка. Сунула ли она ее, например, под кровать? Интересно, она по-прежнему в ларце вместе со сложенным письмом?
Он больше не сидел на крыше – только на крыльце, и не сидел, а стоял, подавшись вперед.
Однажды вечером он отправился в Хеннесси; трибуны как ленивый зевок.
У конюшен собралась небольшая толпа.
Стояли возле ограды.
Конюхи и жокеи-ученики; все над чем-то склонились, и он наблюдал их минут двадцать, а когда они разбрелись, до него дошло; они пытались высвободить ее велик.
С голосами в голове и глухой пустотой под диафрагмой, он вдруг оказался там; сев на корточки, коснулся цифр на замке – и моментально понял, какой у нее был код. Тот восходил к началу начал, к жеребцу и скачкам Кокс Плейт без него.
Из тридцати пяти скачек Испанец выиграл двадцать семь. Значит, 3527.
Замок открылся тут же.
Клэй снова защелкнул его и перемешал цифры.
Трибуны казались теперь ближе; обе открытые, в темноте.
Художник разлук
Во многих смыслах это кажется смешным, почти пошлым – вернуться на Арчер-стрит, восемнадцать, во времена до ее появления. Однако если жизнь меня чему и научила, так это тому, что если она идет в нашем после, то она идет и в наших мирах, которые до.
Это было время, когда все менялось.
Как бы подготовка.
Его движение к встрече с Кэри.
Оно началось, как и должно было, с Ахиллеса.
Сказать по правде, меня вряд ли так уж волновали те неведомые двести баков, что мы потратили, но был момент, который я вспоминаю с теплотой: Рори в кухонном окне в то утро, когда мы его привели.
По субботнему обычаю, Рори приплелся на кухню около одиннадцати и тут же решил, что он еще пьян или спит.
Это?..
(Трясет головой.)
Что за чертовщина?
(Свирепо трет глаза.)
Наконец, обернувшись, вопит:
– Эй, Томми, что это у нас творится?
– Что?
– В смысле: «Что?» Ты ваще уже? Во дворе осел!
– Не осел, это мул.
– Да какая разница?
– Осел – это осел, а мул – это помесь ос…
– Мне насрать, хоть он на четверть лошадь, скрещенная с драным шетландским пони!..
Позади них мы корчились от смеха, пока Генри наконец все не уладил.
– Рори, – сказал он. – Познакомься с Ахиллесом.
К концу дня Рори нас простил – ну, по крайней мере, настолько, чтобы остаться дома. Или остаться дома и бухтеть.
Вечером мы все, даже миссис Чилман, собрались во дворе, и Томми все повторял «Эй, малыш, малыш» самым нежным голосом, какой только можно представить, и трепал Ахиллеса по холке. Мул смирно стоял и разглядывал Томми, а Рори ворчал, обращаясь к Генри:
– А потом он эту скотину, не дай бог, за стол посадит.
Ночью Томми лежал, придавленный Гектором, рядом похрапывала Рози. И с соседней кровати слышалось страдальческое, но негромкое бормотание:
– Эти чертовы животные меня доконают.
Что до бега, я думал, Клэй, выиграв штат и заполучив мула, станет тренироваться меньше или расслабится. Я здорово ошибся. Он стал бегать только больше, что иной раз меня даже раздражало.
– Почему бы тебе не передохнуть, – спросил я. – Бог мой, ты только что выиграл штат.
Он смотрел вдоль Арчер-стрит.
Как же за все это время я ни разу не заметил.
И то утро не было исключением: она жгла его через карман.
– Ну, Мэтью, – спросил он. – Бежишь?
К апрелю начались проблемы.
Мул оказался загадочным.
Даже больше – откровенно упрямым.
Томми он любил, я не сомневаюсь; но так вышло, что Клэя он любил больше. Ему он позволял проверять копыта. Никто другой не мог их сдвинуть с места. И только Клэй, единственный, умел его усмирять.
Было несколько таких ночей, когда в самую глушь, в предутренний час, Ахиллес принимался безудержно реветь. Я сейчас ясно слышу его печальные, но наводящие ужас «и-и-а-а» – плач то ли мула, то ли дверных петель, – а в паузах – другие голоса. Вот Генри орет: «Блин, Томми!» – и я командую: «Уймите эту скотину!» Возмущенный Рори: «Сними с меня сраного кота!», а Клэй просто лежит молча.
– Клэй! Вставай!
Томми суматошно трясет его, тянет, и вот Клэй уже на ногах; вот он уже на кухне. В окно он видит Ахиллеса: тот стоит под сушильным столбом и скрежещет, будто ржавые ворота. Стоит, задрав голову, забрасывая зубы в небо.
Клэй смотрит, не шелохнувшись; на несколько мгновений он окаменел. Но ведь Томми уже долго ждет. Мы все повскакивали, мул воет в небо во всю мочь, а сахаром занимается Клэй. Снимает крышку, вынимает увязшую ложку и выходит во двор вместе с Томми.
– Ну-ка, – говорит он твердо, – подставь ладони.
На крыльце у дивана. Темно, только мул и лунный свет; Томми подставляет обе ладони.
– Ладно, – говорит он. – Я готов.
И Клэй сыплет ему в руки все: пригоршню сахарного песка, – я такое видел однажды, как и Ахиллес, он тоже видел. На секунду мул замолкает, смотрит на пацанов, потом трусит к ним. Дурной и явно обрадованный.
Привет, Ахиллес.
Привет, Клэй.
