Малкольм продолжил:
– Его зовут…
– Нам это не нужно, – перебил его Клэй, но тот смотрел только на Томми.
Я улыбнулся Малкольму как мог ободряюще, потом кивнул на Клэя.
– Он вам заплатит двести баков за переименование, – сказал я, едва ли не насупившись. – Но можете спокойно слупить с него триста.
Послышался смех – вернее, что-то, прежде им бывшее.
– Двести, – сказал Малкольм. – Пойдет.
У изгороди – Клэй и Томми.
– Ахиллес? – спросил один другого.
– Ахиллес.
Наконец-то, подумали оба, наконец-то.
С Ахиллесом, однако, приходилось думать наперед: и там были и очарование, и глупость, здравый смысл и чистая придурь – трудно решить, с чего начать.
Я изучил городские законы, и, конечно же, нашлось некое постановление – изданное в 1946 году, – трактующее, что скот можно содержать дома, если обеспечены условия. Упомянутые животные, гласил этот документ, ни в коем случае не должны угрожать здоровью, безопасности и благополучию людей как в самом домовладении, так и в соседних, – что означало, если читать между строк: держи дома кого хочешь, пока на тебя не жалуются. Что привело нас к миссис Чилман, единственному настоящему соседу, который у нас был.
Я отправился к ней, она пригласила меня войти, но мы остались на предвечернем крыльце. Она попросила открыть банку с джемом, а когда я упомянул мула, лицо миссис Чилман со скрипом стянулось внутрь: морщины, щеки. Затем она расхохоталась утробным смехом.
– Вы, ребята Данбары, бесподобны.
Потом еще прозвучало три или четыре полновесных «великолепно» и головокружительное финальное:
– Когда-то жизнь была всегда такой.
Ну а потом Генри и Рори.
Генри знал с самого начала, а вот от Рори мы скрыли: предполагали, что его реакция будет незабываема (вероятно, потому я на это и согласился). Он и так постоянно был недоволен тем, что на его постели спит Гектор, а иногда даже Рози, или, по крайней мере, она клала туда морду.
– Эй, Томми, – кричал он на другой конец комнаты, – убери с меня этого сраного кота!
Или:
– Томми, прекрати этот чертов собачий пыхтеж.
Томми урезонивал его, как мог:
– Она же собака, Рори, ей нужно дышать.
– Только не у меня над ухом!
И так далее.
Остаток недели мы ждали субботы, чтобы привезти мула. Мы все будем дома, чтобы подключиться, если вдруг что-нибудь пойдет не так (а такое вполне могло быть).
В четверг мы завезли припасы. Коневозки у Малкольма больше не было, поэтому мула придется вести к нам своим ходом. Мы решили, что лучше всего это сделать ранним утром (в час утренней проездки), в четыре утра в субботу.
А вечером в четверг все было чудно, мы вчетвером были у Малкольма, а Рори, скорее всего, где-то набирался. Розовое небо, розовые облака – и любовно заглядевшийся на них Малкольм.
Томми чесал мулу гриву, а Генри оценивал упряжь. Он вынес стремена и узду и бодро потряс ими.
– Этой бодягой, – сказал он, – можно заняться… Но эта штука ни хера не стоит.
Он мотнул головой в сторону мула.
В общем, так оно и было – мы привели его домой.
Тихим утром в конце марта четверо ребят Данбаров шли улицами конного квартала, а между нами шагал мул с греческим именем.
Иногда он останавливался возле почтовых ящиков. Он путался в ногах и валил на траву.
– Пакетик собачий есть у кого? – спросил Генри.
Все засмеялись на ходу.
Что меня особенно прибило, так это вид Малкольма Суини, как он беззвучно плакал у забора вслед нам, медленно уводившим мула. Он вытирал свои сивые щеки и запускал руку в иней шевелюры. Мокрый и оливково-зеленый, грустный и прекрасный старик толстяк.
И потом просто сам звук: копыта, цокающие по улицам.
Все вокруг нас было городом – дорога, фонари, машины; восклицания гуляк-полуночников, проносившиеся мимо, – и среди всего этого дробь копыт, под которую мы ведем его по переходу, пересекая пустынную Кингсвэй. Идем длинным пешеходным мостом; заплатки тьмы, фонари.
Мы с Генри – по одну сторону мула.
Томми с Клэем – по другую.
И можно было выставлять часы по ударам копыт, а жизнь – по руке Томми, который любовно направлял мула к нам домой, навстречу дальнейшим месяцам и девочке.
Два ларца с сокровищами
В общем, произошло вот что.
Они нарушили неписаные правила.
Он осязал ее голые ноги.
Запомнил ее, вытянувшуюся на матрасе, и сбоку – пленку комом; и как она придвинулась и нежно укусила его. И как потянула его вниз.
– Иди сюда, Клэй.
Он помнил.
– Давай зубами. Не бойся. Мне больно не будет.
Он помнил, как в три часа ночи они оттуда ушли, и дома он лежал без сна, а потом направился на Центральный вокзал.
Назад к мосту и Силверу.
Кэри, конечно, поехала на разминку, и там, на рассвете, опытный ветеран Война Роз вернулся с проездки по внутренней дорожке – но без всадницы.
Она упала плашмя на спину.
Холодное тусклое солнце.
Тихое городское небо.
Девушка лежала, отвернув лицо в сторону, и все вдруг забегали.
На Амахну, в Силвере, когда я сказал, Клэй опрометью бросился бежать. Бросками вверх по реке.
Господи, какой там был длинный свет, я ясно видел его вплоть до деревьев, пока он не исчез за камнями.
Отец смотрел на меня в оцепенении; печально, но и с любовью.
Когда он попытался пойти следом, я протянул руку.
Коснулся его и взял за локоть.
– Нет, – сказал я, – давай его отпустим.
Убийца превратился в Убитого.
– Но что, если…
– Нет.
Я не знал всего, что надо было знать, но в выборе Клэя был уверен: сейчас ему нужно будет страдание.
Мы решили подождать ровно час.
Среди деревьев, выше по течению реки, он упал на колени на крутом склоне берега – его легкие как два ларца смерти.
Там он безудержно рыдал.
А звук, который он слышит где-то рядом… наконец, он понял – это его собственный голос.
Деревья, камни, насекомые.
Все замедлилось, потом остановилось.
Он думал о Макэндрю. О Кэтрин. О Теде Проездке. Он знал, что придется им рассказать. Он признается, что виноват во всем, – потому что девушки не исчезают просто так, они не падают, если их не подтолкнуть. Девушки вроде Кэри Новак не умирают просто так, это парни вроде него их губят.
