А мы?
Мы ничего не можем сделать.
Один из нас пишет, а другой – читает.
Больше нам ничего не поделать: мне – только рассказывать, вам – слушать.
Так пока и оставим.
Штат и годовщина
Мы смотрели, как они вдвоем шагают туда – на Окружность, в самый последний раз, – и прошлое внутри меня упруго поджималось. Ведь все это прошлое и вело их туда: диктовало каждый шаг.
Были зональные и региональные.
Годовщина и соревнования штата.
Четверка животных Томми.
Новый год перетек в февраль, в нем был Клэй, досадная травма (мальчик, порезавший ногу битым стеклом) и обещание, или, скорее, предостережение:
– Я выиграю на штате, и мы поедем и заберем его, ладно?
Конечно, он говорил об Ахиллесе.
Я мог бы двигаться в любом порядке, разными способами, но почему-то кажется правильным начать отсюда и остальное навивать уже сверху.
Как это было на годовщину.
Первую годовщину смерти Пенелопы.
Утром того мартовского дня мы все рано проснулись. Работы в этот день нет, как нет и школы, и к семи мы уже были на кладбище: лезли вверх по могилам. Мы положили перед ней ромашки, а Томми все оглядывался в поисках отца. Я сказал, что это бесполезно.
К восьми мы принялись наводить порядок: дом зарос грязью, и нужно было безжалостно чистить. Мы вышвыривали одежду и постельное белье. Избавлялись от своих безделушек и прочей шняги, но сохранили ее книги и книжные полки. Книги, мы знали, священны.
Впрочем, был момент, когда мы все бросили приборку и сели на кровать, по краям. У меня в руках оказались «Илиада» и «Одиссея».
– Ну давай, – сказал Генри. – Почитай.
«Одиссея», песнь двенадцатая:
Быстро своим кораблем Океана поток перерезав, Снова по многоисплытому морю пришли мы на остров
Эю, туда, где в жилище туманнорожденныя Эос
Легкие Оры ведут хороводы, где Гелиос всходит.
Даже Рори застыл и притих.
Слова ложились бороздами, и страницы переворачивались; и мы, в доме, и нас уносит.
Комната с нами плыла вниз по Арчер-стрит.
Клэй между тем перестал бегать босым, но и обувь не носил.
На тренировках мы все упростили.
Мы бегали рано утром.
Четырехсотки на Бернборо.
А по вечерам смотрели фильмы.
Начало и конец «Галлиполи» – боже, какой там конец!
«Огненные колесницы» целиком.
Рори и Генри объявили оба фильма скучными, как пещерное дерьмо, но каждый раз подгребали, и я замечал их завороженные лица.
В четверг перед зональными соревнованиями возникли трудности, всего за два дня до забега, из-за того что пацаны на Бернборо напились: битое стекло по всей дорожке. Клэй его даже не заметил и крови не увидал. Потом мы не один час потратили на сбор осколков. И за этим занятием я вспомнил, что и должен был вспомнить, – момент из документального фильма (кстати, до сих пор имеющегося в нашем доме): «Олимпийские взлеты и провалы».
И вот опять мы все сидели в гостиной, и я поставил старую хронику, удивительного, но трагического забега в Лос-Анджелесе. Наверное, вы знаете, о каком я событии. Женщины. Три тысячи метров.
Так вышло, что этот забег прославил не столько его победительницу – неестественно прямую румынку Маричику Пуйкэ, – сколько двух других участниц: Мэри Декер и Золю Бадд. Мы все не отрываясь – и особенно Клэй – в ужасе смотрели в темноте, как «скандальную Золю Бадд» обвиняли в том, что она в толкотне на дорожке олимпийского стадиона намеренно подсекла Декер. (Конечно, ничего такого она не делала.)
Но к тому же, и это самое главное, Клэй увидел.
Увидел то, на что я и надеялся.
Он сказал:
– Останови скорей, – и присмотрелся к ступням бегущей Золи Бадд. – Это что… у нее скотч на ногах?
К дню годовщины порезы уже поджили, но мы попробовали заматывать ноги, и ему это понравилось. И, когда я закончил чтение в спальне Майкла и Пенни, он тер их, массировал и разминал. Подошвы у него был мозолистыми, но не запущенными.
Наконец, мы отделались от одежды родителей; мы сохранили только один предмет. Я пронес его по коридору: мы нашли ему подходящее место упокоения.
– Вот так, – сказал я Рори, поднявшему крышку пианино.
– Эй, смотрите, – сказал Генри, обращаясь ко всем. – Пачка сигарет!
И сначала я опустил туда две книги, а затем синее шерстяное платье. Отныне они принадлежат инструменту.
– Быстрей, – воскликнул Рори, – пихайте туда Гектора!
Но даже он не выдержал и растаял. Бережно положил ладонь на карман с пуговицей внутри: пришить у Пенни так и не хватило духу.
Перед тем – в январе и феврале того года – я понял, что у нас трудности. Но были и хорошие дни, были чудесные моменты, например, с Томми и с каждым из его животных.
Нам нравились повадки Агамемнона, с позволения сказать, царя мужей: бывало, сядем и смотрим, как он бодает стену аквариума.
Считали: «раз… два… три», а к сорока уже остался только Рори.
– Тебе поумнее нечем заняться? – спросил я.
– Не-а, – отвечал он. – Нечем.
Он упорно двигался к исключению из школы, но все же я сделал заход:
– А уроки?
– Мы же знаем, что уроки делать нет смысла, Мэтью.
Упорство рыбки его восхищало.
– Этот парень просто, блин, монстр.
Само собой, Гектор оставался в своем репертуаре – мурчал, когтил нам причиндалы и наблюдал с крышки бачка за происходящим в туалете.
– Эй, Томми! – взывал я. – Я пытаюсь принять душ!
Кот сидел, будто привидение, окутанный облаком пара. И, уставившись на меня, как будто презрительно усмехался:
– А я пытаюсь попариться!
Он вылизывал свои гудронные лапы, причмокивал черными, как шины, губами.
Телемах (которого мы уже сократили до Ти) разгуливал по клетке и за ее пределами. Лишь раз наш троянец попытался на него наскочить, но Томми запретил ему, и кот вернулся к спячке. Наверное, ему снилась сауна.
Ну и Рози – Рози все носилась, но, когда Генри принес ей найденное у помойки кресло-мешок (глаз у него всегда был быстрый), нам понравилось, как она его всюду таскает. Когда же она на нем и правда валялась, то предпочитала открытое солнце: она перетаскивала мешок следом за солнечным пятном. Потом принималась его рыть, чтобы устроиться поудобнее, что могло принести лишь один результат:
