– Давай, Клэй, что там у тебя?
Дотянувшись, она ткнула его пальцем.
– Ой!
– А ну, говори.
Она изготовилась к новому тычку, прямо между ребер; и такое уже было раньше: я еще расскажу, и тогда все вышло неладно.
Но в этом была красота Кэри, ее настоящая красота: что там каштановые волосы и морские стеклышки – она не боялась рискнуть второй раз. Она еще раз попытает удачи, для него.
– Говори, или я тебя опять ткну, – упорствовала она. – Я тебя до полусмерти защекочу.
– Ладно! Ладно…
Он сказал.
Он сказал, что любит ее.
– У тебя пятнадцать веснушек на лице, но, чтобы их сосчитать, надо присматриваться… и еще шестнадцатая вот здесь, внизу. – Он коснулся ее шеи. Когда он хотел убрать руку, она поймала его пальцы и не отпустила. Ответ был в ее взгляде.
– Нет, – сказала она. – Оставь.
Позже, много позже, первым поднялся Клэй.
Это Клэй повернулся на бок и, вынув что-то, положил рядом с ней на матрас.
Предмет, завернутый в газетную страницу с программой скачек. Зажигалка лежала в ларце.
Подарок в подарке.
И письмо.
ОТКРЫТЬ В ПОНЕДЕЛЬНИК ВЕЧЕРОМ
В пасхальный понедельник она оказадась на последней полосе газеты: девушка с каштановыми волосами, тренер, похожий на черенок метлы, и темно-гнедая лошадь между ними.
Заголовок гласил: УЧЕНИЦА МАСТЕРА.
По радио крутили интервью с Макэндрю, которое тот дал на неделе, где спросили о выборе жокея. Любой жокей в стране скакал бы на этой лошади, только предложи, но Макэндрю сказал просто и жестко:
– Не буду ни на кого менять мою ученицу.
– Да, она перспективная, но…
– Я такие вопросы не обсуждаю.
Голос суше некуда.
– Мы заменили ее прошлой весной в скачках на призы Санлайн-Норзерли, и вы видели, что случилось. Она знает эту лошадь, так что вот.
Понедельник, после обеда.
Заезд был в четыре пятьдесят, мы добрались к трем, и я заплатил за вход. У окошка тотализатора Генри достал свой денежный рулон. Подмигнул Клэю:
– Не парьтесь, пацаны, у меня тут есть.
Сделав ставки, мы полезли наверх, через клубную зону, в гумус. Обе трибуны были почти забиты. Мы нашли места в самом верхнем ряду. В четыре солнце пошло вниз, все еще белое.
В четыре тридцать, когда Кэри стояла как вкопанная в паддоке, оно начало желтеть за нашими спинами.
Среди цвета, шума и движения Макэндрю – в костюме. Ни слова ей не сказал, только положил руку на плечо. Пит Симмс, его лучший конюх, тоже там был, но Макэндрю сам забросил Кэри на широкую спину Кутамандры.
Она легкой рысью вышла из паддока.
На старте вся толпа вскочила на ноги.
Сердце Клэя рвануло вперед.
Темно-гнедая лошадь и жокей на ней сразу повели скачку. Цвета – красный, зеленый, белый.
– Как и ожидалось, – объявил комментатор. – Но это необычная дистанция, посмотрим, хватит ли пороха у Кутамандры. Посмотрим, что может юная ученица – Красный Центр идет вторым, отстав на три корпуса.
В тени на трибуне мы смотрели.
Лошади мчались на солнце.
– Господи, – воскликнул мужик рядом со мной, – на пять, мать его, корпусов обошел!
– Давай, Кута, громила гнедой!
Думаю, это был Рори.
На повороте они все сбились в кучу.
На прямой она просила его наддать.
Две лошади – Красный Центр и Алмазная Игра – стали нагонять, и толпа ревом гнала их вперед. Даже я. Даже Томми. Кричали Генри и Рори. Мы орали за Кутамандру.
И Клэй.
Клэй сидел в середине, вернее, он стоял на сиденье.
Без движения.
Без звука.
Она привела его к финишу в руках.
Два корпуса, и девушка, и морские стеклышки.
Кэри Новак в восьмой.
Он уже давно не бывал на крыше, но вечером того понедельника Клэй там сидел, почти неразличимый на черепице.
Но Кэри Новак его заметила.
И, закончив разговор с Кэтрин и Тедом, осталась на крыльце одна. Подняла руку на мгновение.
Мы победили, победили.
Ушла в дом.
Дорогая Кэри,
Если ты сделала все как надо (а я знаю, что да), ты пришла домой и читаешь это, а Кутамандра победил. Ты оторвалась на первом фурлонге. Я знаю, ты любишь такой стиль скачек. Тебе всегда нравились те, кто сразу ведет. Ты говорила, они самые смелые.
Видишь? Я все помню.
Я помню, что ты сказала, когда меня увидела в первый раз: вон там мальчишка, на крыше.
Я иногда ем тосты только затем, чтобы написать твое имя крошками.
Я помню все, что ты мне рассказывала: про город, где ты выросла, и про твоих маму с папой, и братьев – всё. Я помню, как ты сказала: «Ну и? А как меня зовут, не хочешь спросить?» Мы тогда первый раз разговаривали на Арчер-стрит.
Мне иногда так хочется, чтобы Пенни Данбар была жива, чтобы ты могла с ней поговорить, услышать ее истории.
Ты бы часами сидела у нас на кухне… Она бы попробовала научить тебя играть на пианино.
В общем, хочу, чтобы эта зажигалка была у тебя.
У меня никогда не было много друзей.
У меня есть братья и ты, и больше никого.
Ладно, хватит болтать. Только скажу, что если Кутамандра сегодня почему-то не победил, то победит в другой раз. Мы с братьями поставили там немного денег, но мы ставили не на лошадь.
Люблю,
Клэй.
Иногда, знаете, я это себе представляю.
Мне нравится думать, что тем вечером она в последний раз обняла родителей, и что Кэтрин Новак была счастлива, и что ее отец гордился, как никогда. Я вижу, как она сидит в своей комнате: фланелевая рубашка, джинсы, запястья. Вижу, как она держит зажигалку, и читает письмо, и думает, что Клэй – не такой, как все.
Сколько раз она его перечитала? Интересно.
Я не знаю.
Мы никогда не узнаем.
Нет, я только знаю, что тем вечером она вышла из дома и правило субботы было нарушено.
В субботу вечером, на Окружности.
Не в понедельник.
В понедельник – никогда.
А Клэй?
Клэй должен был вернуться.
Ему следовало уже ехать в поезде – мчаться в Силвер, к Амахну, недостроенному мосту, рукопожатию отца, – но он тоже оказался на Окружности, и она пришла, шелестя по траве.
