– А я знаю – отлично!
Но потом они увидели его глаза, почувствовали боль в его десятилетней душе. Как Клэй сломался в тот вечер, в будущем, на кухне в Силвере, так же сейчас разрывался Томми. Он упал посреди дороги на четвереньки, и Генри наклонился и протянул руку, а Рори взял за плечи.
– Да мы его найдем, Томми, найдем.
– Я скучаю, – сказал Томми.
Мы все принялись его обнимать.
Домой возвращались в молчании.
Когда все отправлялись спать, мы с Клэем садились смотреть взятые мною фильмы. Мы прочитали небольшую полку книг. Смотрели хронику с олимпиад, бесконечные документалки. Все, имеющее отношение к бегу.
Мне больше всего нравился «Галлиполи», посоветованный библиотекаршей. Первая мировая и легкая атлетика. Мне нравился дядя Арчи Хэмилтона – тренер с секундомером и суровым лицом.
– Какие у тебя ноги? – спрашивал он Арчи.
– Стальные пружины, – отвечал тот.
Мы пересматривали его не раз и не два.
У Клэя были «Огненные колесницы».
1924.
Эрик Лиддел, Гарольд Абрахамс.
Клэю нравились два момента.
Первый – когда Абрахамс, впервые увидев Лиддела, говорит: «Лиддел? Никогда не видел в бегуне столько напора и такой самоотдачи. Он бежит как дикое животное».
А второй – его любимое об Эрике Лидделе:
– Так откуда приходит сила, чтобы бежать до конца? Изнутри.
Или, как произносил это актер Иэн Чарлсон, с забавным шотландским акцентом – «изнатре».
Время шло, и мы задумались.
Не дать ли объявление в газету о пропавшем, но зловредном полосатом коте?
Нет, мы бы никогда не сделали столь логичного шага.
Вместо этого – мы с Клэем.
Мы посмотрели, что еще оставалось в том секретном разделе, который всегда увенчивался мулом. Когда мы бегали, Клэй все норовил туда зарулить, а я останавливался и кричал:
– НЕТ!
Он смотрел на меня разочарованно.
Он пожимал плечами и возвращался, ладно уж.
Чтобы отвадить его от мула, я не стал упрямиться, когда в объявлениях, помещенных приютом для животных, нашелся подходящий кандидат:
Сука бордер-колли, три года.
Я поехал туда сам и забрал ее и, вернувшись домой, изумился, как никогда в жизни: прямо передо мной на крыльце они все смеялись и радовались, и среди них – чертов котяра. Вернулся, негодяй!
Я вылез из машины.
Окинул взглядом побитого, оставшегося без ошейника кота.
А он смотрел на меня: все знал заранее.
Это был кот с особенным ехидством.
В какую-то секунду я ждал от него воинского салюта.
– Пожалуй, отвезу собаку обратно, – сказал я, и Рори швырнул Гектора в сторону: тот пролетел по воздуху добрых пять метров – оглашая улицу тонким леденящим кровь воем. (Уверен, он был рад вернуться домой.) И тут Рори на цыпочках подскочил ко мне.
– Ты еще и собаку мелкому мандюку притащил?
Но в тоне его было и радостное удовлетворение.
Что же Томми?
Ну, Томми подобрал Гектора и, защищая его собой от нас, подошел к машине и открыл дверцу. Одновременно обнимая и кота, и собаку, он проговорил:
– Боже, не могу поверить.
Обернувшись к Клэю, он спросил; так странно, что он понимал, как нужно сделать:
– Ахиллес?
И вновь отрицательное покачивание головой.
– Вообще-то, это девочка, – сказал я.
– Ладно, тогда я ее назову Рози.
– Но ты знаешь, это не…
– Знаю, знаю, это рассвет. – И на миг мы снова были вместе.
Его голова у нее на коленях в гостиной.
В середине декабря ранним воскресным утром мы покатили на море, на пляж в глубине национального парка. Его официальное название – Изыскатель, но местные зовут его Анзаковским.
Помню, как ехали, как было в машине.
Дурноту и недосып.
Силуэты деревьев в темноте.
И уже привычный запах в салоне: ковров, дерева и лака.
Помню, как бегали по песчаным дюнам, на рассвете они были прохладными, но изматывали; к вершине мы оба оказывались на четвереньках.
Один раз Клэй, забравшись на гребень вперед меня, не упал на песок и не покатился вниз по склону, что, поверьте, здорово веселит. Нет, он обернулся и потянулся ко мне, на фоне пляжа и океана; вот его ладонь, и он втаскивает меня наверх, и мы, изнуренные, лежим на гребне.
Когда Клэй потом говорил со мной об этом – когда заговорил и все мне рассказал, – он заметил:
– Это был, наверное, один из самых прекрасных наших моментов. И ты, и море – вы оба полыхали.
К тому времени Гектор не просто вернулся.
Стало ясно, что он нас никогда не покинет.
Казалось, этот чертов кот существует в четырнадцати версиях: куда бы ты ни пошел, попадется он. Идешь к тостеру – он сидит слева или справа от него среди хлебных крошек. Идешь сесть на диван – он там, мурчит, увалившись на пульт от телика. Раз я отправился в туалет, а он там – глядит на меня с крышки сливного бачка.
Рози носилась вокруг сушильного столба, гоняясь за трафаретами теней. Эту собаку можно было прогуливать много миль кряду: черные ноги, белые лапы, золото пятен и глаз. Но все равно, вернувшись, она будет носиться. Только теперь я понимаю, в чем был смысл. Она, видно, пасла память, или, по крайней мере, ее запах, или, хуже того, неупокоенные души.
Таким образом, в доме на Арчер-стрит, восемнадцать, в те дни постоянно что-нибудь бурлило. Я объяснял это утратой, и сиротством, и постоянным ощущением беды. Это привело к дурдому Рождества, особенно сочельника, – когда в дом притащили рыбку и голубя.
Вот я приехал с работы.
Генри восторженно сиял.
Я произнес свое фирменное «И-исусе!»
Судя по всему, они отправились в зоомагазин покупать золотую рыбку, дополнить список, – но Томми понравился еще и голубь. Птица спорхнула прямо ему на пальцы, пока он слушал рассказ продавца, как банда отмороженных скворцов долбила этого голубя на Чатэм-стрит и пришлось вмешаться человеку.
– А вы не подумали, что он это заслужил? – спросил Рори.
Но Томми вело чутье. Он поодаль разглядывал рыбок. Голубь боком скакнул ему на локоть.
– Вот, – объявил Томми. – Вот эту.
Чешуя у той рыбки была как оперение.
Хвост – как золотые грабли.
