– Кингстон-Таун не может победить.
Он обнял ее, словно кутая.
Его слова, наполовину голос, наполовину шепот:
– Так и слышу, как бесится толпа, кода он появляется ниоткуда.
* * *
Вскоре он поднялся, помог подняться ей, они застелили свое ложе; натянули пленку, сунули края под матрас.
– Идем, – сказал Клэй, и они двинулись по проулку, и книга была в сумке у него на боку, а в книге по-прежнему лежал конверт.
Они дошли до начала Арчер-стрит, выбрались на Посейдон-роуд.
В кино Кэри держала его за руку, но теперь взяла как раньше, когда они только подружились, под ручку. Он улыбнулся, ничуть не смутившись. Он не боялся ни того, что они будут похожи на пожилую пару, ни иных недоразумений. Кэри делала такие необычные вещи.
И улицы знакомые, и с сюжетами – вроде Эмпайр, Чатэм и Таллок, – и места, куда они попали впервые, куда добрались, например Боббиз-лейн. В одном месте им попалась парикмахерская с названием, которое они знали и любили; но все эти места вели к Бернборо, где луна свисала прямо в траву.
На беговой дорожке он раскрыл книгу.
Кэри шла в нескольких метрах впереди.
И у самой финишной линии он ее окликнул:
– Кэри!
Она обернулась, но медленно.
Догнав ее, Клэй протянул конверт.
Она разглядывала его на ладони.
Прочла свое имя вслух, громко, и там, на красной резиновой дорожке Бернборо, вдруг воспряла духом:
Клэй заметил блеск морских стеклышек.
– Это твоего отца почерк?
Клэй кивнул, но молча, и она раскрыла тонкий белый пакет и взглянула на оказавшуюся в нем фотографию. Представляю себе, что она могла подумать – фразы вроде «чудесно», или «восхитительно», или «хотела бы я там быть, чтобы увидеть тебя таким», – но в тот момент она просто молча смотрела, а потом медленно подала Клэю.
Ее рука слегка дрогнула.
– Ты, – прошептала она и: – Мост.
Любовь во время хаоса
Весна переходила в лето, и наша беговая дорожка на двоих не простаивала.
Был бег, и была жизнь.
Была организованность, идеальные дуболомы.
Дома-то мы были почти неуправляемы: всегда было о чем заспорить или над чем посмеяться, а нередко и то и другое одновременно.
Там, на пробежке, было все иначе: пока мы бежим, мы знаем, где мы.
Думаю, это была воистину идеальная смесь любви во время хаоса и любви во время порядка: мы разрывались между ними, стремясь к обеим.
Так мы добежали до октября, когда Клэй записался в спортивный клуб – без особого энтузиазма, но и без отвращения. Клуб находился не в Бернборо (слишком трущобно), а в Чисхольме, где Аэропорт.
Там его возненавидели.
Он бегал только на четыреста и почти не разговаривал.
Он знал одного парня, троглодита по прозвищу Старки: шкафоподобного толкателя ядра, дискобола.
Лучшим бегуном на четыреста там был малый по имени Спенсер.
Клэй обошел его за триста метров до финиша.
– Блин, – сказали все, сколько их было в клубе.
Опередил на полстадиона.
* * *
Дома был вечер.
Один из длинного ряда.
Схватка номер 278.
Рори с Генри снова что-то не поделили.
Перепалка велась в их комнате, которая была целиком и полностью комнатой пацанов – разбросанные и забытые вещи, потерянные носки, испарения и захваты за шею. Фразы как удушение: «Я тебе говорил держать свое барахло со своим барахлом, а оно опять вторгается на мою половину», и «Да надо оно сто лет моему барахлу вторгаться – ты себя слышишь? – на твою дурацкую половину – там что творится!», и «Ты не шибко смекаешь, где моя дурацкая сторона, если думал, что твое барахло не там!»
И так до бесконечности.
Через десять минут я зашел к ним, чтобы разнять, и застал стычку белокурого с ржавым. Волосы у них торчали – на север и на юг, на запад и на восток – и Томми, такой мелкий, в дверях.
– А может, съездим все-таки в музей, а?
Услышал его и ответил ему Генри, но говорил он, глядя на Рори:
– Конечно, – сказал он. – Только подожди минутку, ладно? Сейчас мы Мэтью по-быстрому отвалтузим.
И в тот миг противники снова стали друзьями.
Они повалили меня стремительно и свирепо.
Лицом в пол, вкус носков.
На улицах же мы всегда занимались делом.
Клэй бежал.
Я старался не отстать от него.
И его обжигающего левого кармана.
– Давай, давай.
Вот к чему сводился в эти минуты его разговор, если он вообще хоть что-то говорил.
И в Бернборо – всегда одно.
Восемь спринтов на четыреста метров.
Полминуты отдыха.
Мы бегали, пока не сдохнем.
* * *
В музей мы отправились все и жаловались на дороговизну билетов, но ни цента мы не отдали даром: увидеть, как мелкий встречается взглядом с сумчатым волком, стоило всех денег. И мы убедились, что Томми был прав: тилацин и впрямь оказался похож на собаку с характерным дынеобразным животом; этого зверя мы полюбили.
Но Томми полюбил всех и вся.
Над нами распластался скелет синего кита, будто опрокинутое офисное здание. И снова гибкая шея динго и парад всевозможных пингвинов. Томми полюбились даже самые жуткие экспонаты, например, краснобрюхая черная змея и грациозный блестящий тайпан.
Я же чувствовал присутствие чего-то потустороннего: у всех этих чучел имелся сообщник – что-то мертвое, но не желающее уходить. Или, если честно, уходить от меня.
Конечно, мысли о Пенелопе.
Я представлял ее рядом с Томми.
Видел, как она медленно опускается на корточки, и, думаю, те же мысли были у Клэя.
Я поглядывал, как он смотрит, и часто взгляд его уходил немного влево от экспоната – особенно если тот был за стеклом. Уверен, он ловил в стекле ее отражение: светловолосую, худую, как палка, улыбающуюся.
Выйдя, мы привалились к стене.
Устали все, кроме Томми.
Вокруг нас зыбился город.
На одной из наших пробежек оно и случилось.
Явилось нам ранним утром.
Миры сплелись.
И впрямь странно, что мы не подумали об этом раньше.
Едва рассвело, мы бежали по Дэрривелл-роуд в нескольких километрах от дома. Клэй заметил его на телеграфном столбе, резко остановился и деловито вернулся. Стоит и читает обернутое вокруг столба объявление.
